Крыша мира

И не припавший к земле страус, сердце которого, точно жаворонок, то взлетит вверх, то опустится низко.

И не любезник, прячущийся от дел, утром и вечером расхаживающий умащенным и насурмленным.

Я не бездельник, у которого зло раньше добра, неумелый, что вскакивает безоружным, если ты его испугаешь.

Я не страшусь темноты, когда на пути перепуганной, мчащейся наугад — встает бездорожная грозная.

Когда кремнистые камни встречают мои копыта, — они разлетаются в прах, отметая искры…

Не в одну зло несущую ночь, когда имущий сжигает свой лук и стрелы, которыми он запасен.

Я шел во мраке, и спутниками мне были холод, голод, страх и дрожь.

Я вдовил жен и сиротил детей и вернулся, как начал, а ночь была еще темнее.

И наутро в аль-Гумейса были две толпы: одну расспрашивали, а другая спрашивала про меня.

Они говорили: «Ночью заворчали наши собаки; и мы сказали: рыщет волк или подкралась гиена».

Но звук пронесся и замер, и они задремали; и мы сказали так: вспугнули, наверно, ката или вспугнули сокола.

Если он был из джиннов, то великую беду натворил, придя ночью, а если он был человеком… Но ведь подобных дел — не сотворит человек.

Он замолчал, призакрыв глаза, словно утомленный.

— Мы знаем эту песню: френгский ученый записал ее давно уже в свою книгу. Прекрасная и гордая песня. Но звучит странно в роскоши твоего дворца. Тебе ли, человеку государства, исчисляющему налог, — петь эту песню?

Ахметулла засмеялся — в первый раз за наше с ним знакомство.

— Изречение Сирри-эл-Сакаты: «Самый сильный — тот, кто побеждает свою страсть; самый слабый — кто ей поддается». О Сирри рассказывают: во время отшельничьего его подвига дочь принесла ему кружку для охлаждения воды. Сирри задремал, и ему приснилась прекраснейшая гурия. Он спросил: «Кому ты предназначена?» — «Тому, кто пьет воду не охлажденной». Проснувшись, он разбил кружку вдребезги. Во дворце — искушении больше: поэтому место сильному — во дворце.

Жорж почесал подбородок.

— Победить страсть, чтобы овладеть гурией! Одно — стоит другого.

— Закон рая, — беззаботно сказал, расправляя плечи, Ахметулла. — Ты читал Коран, таксыр?

— Сура сорок восьмая: «По пяти сотен гурий каждому будет дано…»

— Ты мог бы выдержать состязание в богословии с Бишр-абу-Насром! — весело кивнул мне князь. — Дозволь же закончить сегодняшний скромный ужин — чашей вина. Ты свободен от мусульманского запрета, государь мой вихрь. И для тебя — только для тебя — приказал я изготовить этот напиток!

Он дал знак. Тихо позванивая оружием, высокий рыжебородый туземец поднес мне, на серебряном блюдце, тяжелую кованую чашу.

— Наш славянский обычай таков: мы не потчуем гостя тем, что для нас самих запретно. Если вино — порок, зачем ты предлагаешь его мне? Если же правда, что еще со времен Соуджа, вашего пращура, не чужд бальджуанской знати обычай веселого пира, — разделим чашу. Один — я не буду пить.

— Ваш обычай мудр, быть может — он лучше нашего. Но каждый блюдет свое. Пей, государь мой вихрь, и да приснится тебе сегодня прелестнейшая из гурий.

Рыжебородый, по знаку Ахметуллы, вторично поднес к моей руке тяжелую чашу. Я принял ее. Ахметулла ленивым движением потянул с дастархана янтарную кисть винограда.

— Чудесное вино, — сказал я, поднося к губам чашу. — Его запах прян и остр; оно гуще крови; еще не прикоснувшись, я ощущаю его аромат. Напиток редкостен. Но силен тот, кто преодолевает соблазн, как сказал Сирри. Я хочу быть сильным, я отставляю чашу, таксыр.

— Сирри говорил еще: мгновение не повторится, — пристально глядя на меня, промолвил Ахметулла.

— Я удержу его, — ответил я, не отводя взгляда. — Ты поймешь любознательность путника. Я исследую состав напитка, чтобы в свое время почествовать им высокого гостя, когда он, в дружеской беседе, склонится к моему столу.

Ахметулла потянулся, томно оправляя под локтем шелковые подушки.

— Ты так решил, государь мой вихрь?

— Да, князь. Разве мне нужно говорить дважды?