Крыша мира

— Не кажется ли вам эта сказка более согласованной с жизнью, чем детская сказочка Гассана, дорогой мой тура-шамол?

— Ничуть, — отвечал я, прихлебывая чай. — Палка — малоубедительный в моих глазах довод. И от замены умного ворона глупой и дохлой змеей я не вижу выигрыша в смысле: две эти сказки говорят, конечно, об одном, но т о л ь к о первая кажется мне взятой из жизни, вторая — пустой вымысел без силы.

— Мы не в последний раз видимся, — тонко улыбнулся Рахметулла. — Найдется время еще и для третьей сказки. Когда-то я недурно сочинял их. Я постараюсь составить на досуге новую, в которой будет опять и вонючая, облезлая лисица, столь полюбившаяся острому вашему уму, и умный залетный ворон… Я придумаю более убедительный для вас конец.

Я поклонился и взял ломоть ароматной чарджуйской дыни.

— Вы не придерживаетесь врачебного предрассудка — не есть дынь во время малярии? — подозрительно приподнял брови татарин.

Я поспешил сгладить свою оплошность:

— Человек падок на соблазн. К тому же я жду припадка, как обычно, только с четырех часов дня.

— С четырех часов? Как же быть… На это время бек надеялся видеть вас у себя на обеде.

— Желание видеть бека превозможет болезнь: я найду в себе силы продержаться в седле, пока мы будем подыматься в родовое гнездо… кальмургов Гиссара… Подъем на холмы не так крут. Притом мы не можем откладывать свидания. Не позже как послезавтра я рассчитываю выехать из Каратага, таксыр.

Татарин поднял на меня острые, испытующие глаза, словно соображая.

— Отчего бы вам не отдохнуть в Каратаге, у нас? Здесь сады — прохладно и тихо. Местность здоровая. А для облегчения ваших работ мы примем все меры.

— Спасибо, но я достаточно уже работал в Гиссаре: времени мало, а болезнь вынуждает меня к малым переходам.

Рахметулла встал.

— Если так, извините меня, мне придется немедля отдать некоторые распоряжения. Мы не ждали столь скорого вашего отлета.

Он вышел, бесшумно ступая по мягкому ковру.

— Жаль уезжать, — сладко потянулся Жорж, закидывая руки под голову. — Смотри — виноград какой. Из-за него одного стоило бы остаться. И задирали Рахметуллу вы, по-моему, зря. Может быть, ему на пользу пошла прошлогодняя переделка: на прием, во всяком случае, пожаловаться нельзя. Ты-то чего расхрабрился, Гассанка?

— А мне что? Говорю или молчу — судьба у меня одна: отвечать не мне, а таксыру. Говорил я, а слушал он тебя. Разве не верно? И сказку не мне он сочинил, а тебе — сколько я ни старался.

Мы рассмеялись.

— Умная ты все-таки бестия! А от третьей сказки нам во всяком случае не уйти, Жорж.

— Черт вас знает! Пожалуй, что и так. А зачем ты ему наплел про малярию?

— Болезнь удобная: в любой момент можно сослаться на пароксизм. На въезде она меня уже выручала… — Я напомнил об избегнутом рукопожатии.

* * *

Третий час. Мы все еще нежимся на шелковых подушках: все равно работать в Каратаге не будем.

Джевачи, уже в парадном одеянии своем, при сумке и сабле, быстро вошел, не без кокетства обмахиваясь платком. Он таинственно наклонился ко мне.

— Радость тебе будет, таксыр. Большая радость.

— Какая радость?

— Сейчас идет Рахметулла — он сам скажет.

— Не утерпел, джевачи, — добродушно смеется появившийся следом, все еще по-домашнему, Рахметулла. — Бек в знак радости вашему приезду прислал вам в подарок коня: он знает — нет лучшего подарка лихому наезднику. Потрудитесь выйти во двор — выбрать: четырех коней на выбор прислал бек.

Гассанка не удержался — захлопал в ладоши. Мы, соблюдая степенность, медленно вышли вслед за Рахметуллой.

На внутреннем — конюшенном, обломками плит и крупным булыжником выложенном тесном дворе, где на приколах стояли, закрытые с головою попонами, кони Рахметуллы, у каменной высокой террасы конюхи держали под уздцы четырех незаседланных лошадей. Три — почти одинаковой, вороной масти, откормленные и тяжелые, того типа, который так любят для выездов своих именитые горожане Бухары: ровны на ходу, спокойны, крепки, как паровозы. Четвертый — золотистый аргамак с черной гривой и редким породистым хвостом. Он один, беспокойно переступая тонкими, сухими ногами, чуть тронутыми чернью по золоту у самых копыт, раздувал, косясь, нервные, трепещущие ноздри.

Я не колебался ни секунды: конечно, вот этот!

Рахметулла одобрительно кивнул головою:

— Спросите бека: я сразу же сказал, на ком вы остановите выбор.

— Трудное дело! — фыркнул Гассан, от радости переминаясь с ноги на ногу (и вправду: уж очень хорош был конь). — Разве таксыр поедет на корове!

И он презрительно махнул в сторону вороных.

— Ваше здоровье не помешает вам быть у бека?

— Нет.

— Гей, заседлать коня седлом таксыра. Как назовете вы его? Он до сих пор «не крещен».

— Такому коню имя придумывать не надо: Ариман.

Улыбка скривила губы Рахметуллы.

— Лучшего имени не выбрать было и по гадальной книге.

Пока заседлывали Аримана (по этикету я обязательно должен был приехать к бекскому двору на подаренным коне), мы вернулись во внутренний покой надеть кителя, пристегнуть шпоры. Гассан почесывал затылок.