Крыша мира

Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.

Г л а в а IV. КИШЛАК СКОМОРОХОВ

Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.

За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных — конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.

К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.

Два здания эти, так сказать, — форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку — до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.

Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и «застрявших в здешнем гостеприимстве», как определил доктор. Иори от Пенджикента — рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.

— Соблазн велик — помилуйте: какова… гм… растительность, — разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.

— Пасека — вон видите: сладость! Пчелка жужжит… — И наклоняется к белому открытому плечу. — Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..

— Позвольте и мне! — Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.

Приставша сдвигает брови: она строгая. Да и присказочки доктора явственно шокируют ее при посторонних, заезжих. Я-то лично знаю ее еще с первой поездки, но остальные — внове. А скверные примеры заразительны: Фетисов уже подкручивает усы.

* * *

В Пенджикенте работы нам нет: население здесь смешанное, обычного «равнинного» типа; мы тронулись дальше, не задерживаясь. Отъезд наш сдвинул с места и застоявшееся следствие: до Иори нам по дороге, — кстати, посмотрим вскрытие.

Выехали в жар, в пыль. Версты две ехали караванной дорогой. Доктор ругал туземцев.

— Противно, знаете. Живу сколько лет — не могу привыкнуть: до чего некультурны. Касторку, не поверите, норовят на сапоги смазать. И мелкий, по нравственности, народ. Не то что на Кавказе, например: Галуб, Аммалатбек, Шамиль или князь Багратион-Мухранский. Рыцарство! Прямо — его величества конвой! А здесь что — шушера. Взять хотя бы вскрытие, например. Дело, даже по русским деревенским условиям, надо сказать, щекотливое: по глупости, по темноте считается осквернением. А здесь того пуще: нас ведь, гяуров, они хуже собаки считают, собачьи эти дети. И вот, сколько мне по моей должности уездного врача этих вскрытий приходится производить (ведь, по существу говоря, вся и служба-то моя по судебным вскрытиям, лечить приходится мало — туземцы не идут, да и мне некогда), хоть бы те раз кто серьезное сопротивление оказал… Поломаются, конечно, иной раз шуметь начнут. Но достаточно одно только такое магическое слово сказать: миршабхана — и сразу благорастворение. А миршабхана-то всего-навсего: арестный дом, кутузка. Этим словом самого что ни на есть беспардонного сартюгу сразу приведешь к Иисусу: магизм — прямо можно сказать.

Навстречу шел караван. Медленно, волоча мозолистые, корявые ноги, тащились верблюды, прядая облыселыми шеями. Караван вел туземец на ослике: он казался игрушкой, прицепленной к носу передового огромного верблюда, которого тянул за собой на длинном, сквозь ноздри пропущенном аркане…

— Ах, напудрят, проклятые! — наморщился следователь, вбирая прыщавую шею в чесучовый воротник кителя.

Из-под верблюжьих ног действительно клубами вздымалась тяжелая, вязкая лессовая пыль…

— Кстати о магии, — продолжал доктор, толкнув своего иноходца и заезжая вперед (мы вытягивались гуськом, давая каравану дорогу). — Что за очаровательная женщина Марья Владимировна! И какой медиум! С нею и мною — на сеансах — случаются удивительные вещи!..

Голос доносился уже из густого пыльного тумана, обволакивавшего нас так, что не было видно гривы собственного коня. Где-то вблизи тяжело топали верблюжьи ступни.

— Помню, раз, — верещал визгливый фальцет, — я и она…