Крыша мира

— Э — дувона — дурак юродивый! — разъярился Салла. — Что они здесь, в Андижане, ум потеряли? Пригород! Сколько до Алая конного пути?

На ночь распахнули двери на двор. Ночь звездная, синяя. Лошади торопливо жуют клевер в перехруст; наголодались за день…

* * *

Я проснулся от легкого прикосновения руки. Дремотно открыл глаза: надо мною Гассан, за ним Салла и еще кто-то. Трое.

Ночь еще: чуть побелело небо…

— Что случилось, Гассан?

— Таксыр, в городе неладно…

Сна как не бывало.

— Что?

— Народ поднялся, таксыр. Нынче ночью режут русских.

— Буди наших, Гассан… А где хозяин?

— Здесь, — тихой дрожью отвечает старческий голос. — Прости, таксыр, сразу не сказал. Боялся, таксыр. Узнают — убьют.

— Да в чем дело?

Глотая слова, торопясь, рассказывает Узун-бай:

— Терпения не стало у народа. Сам знаешь, таксыр, как с нами русские… Хуже, чем с собакой. Не о поборах речь — что деньги! Правды нет! И бьют, таксыр: офицер бьет, чиновник бьет, солдат бьет, кто ни пройдет — бьет. Терпения не стало. Ишан — великий святой андижанский — узнал на молитве, откровение ему было: исполнились сроки. Конец русским. На крови их воскреснет султан Бабур, восстановит былую ферганскую славу. Решили по его слову в один день подняться по всему Туркестану. А начать — с Андижана, Бабурова города. Готовились долго. Оружие афганцы на базар привозили английское: дешево отдавали — даром почти. Сколько его по кишлакам да по городу ушло! Готовились. Ждали знака. Нынче к вечеру знак был. Будем резать…

— И ты? Гассан, Салла, седлайте лошадей.

— Где народ, там и я, таксыр. Оттого и не сказал сразу. Все думал. И вдруг понял, в ночь сегодня, таксыр: не быть удаче. Сегодня — может быть. Завтра — придут солдаты, много солдат из-за моря, и будет беда над нами всеми, таксыр. Не воскреснет султан Бабур… Решил — скажу: заступятся за меня русские гости, когда беда придет.

— Пока — беда над нами, не над тобой, Узун-бай… Слышишь?

Над городом плыл странный далекий гул.

— Началось! — прошептал старик. Лицо у него как земля.

Наши сбились в кучу на террасе, прислушиваясь.

— По-моему, запереть ворота и отстреливаться, — волнуется Фетисов. — Стройка крепкая, патронов много — отсидимся.

— Сколько в городе народу, старик?

— Восемьдесят тысяцких выбирает Андижан. Да из кишлаков к ночи народ пришел. И с Алая киргизы…

— Не отобьемся: задавят!

— Через сады из города — в горы!

— А в горах что? Ты слышал? Одновременно во всем Туркестане…

— Поделом, — со злостью говорит Жорж. — Так здешней сволочи и надо. Все-таки чище станет.

— То есть как? — вскипает Фетисов. — Вы за бунт?

— За бунт, конечно! — кричит Жорж ему в лицо, взблескивая очками и хватая меня за рукав. — И он за бунт, и всякий честный, настоящий человек за бунт! Довели народ… твердая власть, строгое соблюдение закона… Сволочь…

— Ну, за такие слова, — цедит Фетисов, засовывая в карманы руки, — знаете вы, коллега: уголовная ответственность…

— Бросьте, с ума сошли, — стонет Басов, — тут каждая минута дорога… Решайте же!

— Да что, собственно, решать? За воскрешение султана Бабура драться мы, конечно, не можем. Ждать, пока за нашими головами придут, — тоже не приходится. Надо попробовать вырваться из капкана, пока нас не заставили защищаться.

Гул нарастает.

Далеко-далеко затрещали выстрелы…

— В седла!..

— Храни тебя Аллах! Удачи на походе и в бою… моими молитвами, таксыр… — припадает к плечу старик. В руке у него мултук, за поясом старый дедовский клынч.

Мы выезжаем на улицу. Вправо или влево? Берем влево — наудачу. Поднимаем в галоп. Пыль…

Глухо стучит вдогонку мултучный выстрел. Старик старается!

Влево, влево, проулками, в сторону от нарастающего, бегущего, стонущего гула.

Ветер свистит в ушах. Мелькают дома и стены, все одинаковые, все ровные, словно из одного кома глины слепленные. Закрытые лавки, припертые ворота, брошенная посреди дороги арба недоуменно корежится огромными своими колесами… Пыли больше, грунт мягче. Лошадь идет скачками, пошатываясь. Должно быть, проехали немало. Где мы? Еще проулок. Сады.

— Куда держать, Салла?

Но Салла только машет рукою.

— Ходу, ходу, таксыр!

Крутым заворотом дорога выбросила нас в поле.

Лагерь!

Сломанный тут. Валы. Бараки. От лагеря — в степь — далеко видно, до горизонта, до предгорий — люди, как мураши. Бегут. Конные нахлестывают лошадей… Кучками — двадцать, тридцать человек… Туземцы…

Уже далеко отбежали…

За ними — в белых рубахах. Врассыпную, в одиночку. Остановится, приложится, выстрелит и опять бежит. Шагах в двухстах от нас, разметнувшись лавою, идет на рысях, в угон беглецам, казачий взвод…

Мы остановили взмыленных лошадей.

— Кончен бал, — медленно проговорил Басов и слез с седла. — Ну, дети мои, я больше не играю.

Качнулся и лег.

— Ой, тура Баса!

— Пустое! Обморок… Гассан, скачи за водою в лагерь.

— Лучше прямо на седло. Все равно всем в лагерь.

— Бей!

Мы обернулись на этот бешеный вскрик. Фетисов!

Бледный, он смотрел остекленевшими, жуткими — столько в них было злобы! — глазами на бегущих. С трудом разжав судорогой сведенные челюсти, он хрипло повторил:

— Бей!

И, с остервенением ударив нагайкой коня, поскакал к казакам.