Крыша мира

Что им ответить? То, что было, — не расскажешь: не поверят они, а то, чему поверили бы, что рассказать можно, того не было…

— Мой путь не пройден еще: я только на начале Тропы. Рано рассказывать, не о чем! Лучше о другом, о вашем поговорим, старики…

— Что же говорить о нашем? Наши дела какие? Об урожае больше да о налоге… Да вот еще выселенцы у нас: из Гиссара беженцы. И без них тесно — а принять надо. Хуже прежнего злобствует Рахметулла…

Рахметулла! Опять это имя!..

— Бегут из Гиссара: житья не стало. Нынче у бека нашего гостит Рахметулла. Слух идет: хлопочет, чтобы наложил бек запрет на переселенцев, закрыл от них свой округ. Не то оскудеет людьми Гиссар.

— А у вас в кишлаке много выселенцев?

— Десятка два будет. Вот эти — гиссарцы и те вон, в углу, тоже, таксыр.

— Давно Рахметулла у бека?

— С неделю или больше. Сейчас на охоте татарин; в летнем бековском дворце, в Карасу-Мазаре: отсюда таша полтора…

Мысль внезапная, острая, холодная, как сталь. Теперь же, сейчас начать. Бухара, Россия — тигровая порода одна. Кто это говорил о малом? Пусть малое. Главное — мимо не пройти, глаз не закрывать. Ведь надо же: всех!

* * *

Народ стал расходиться. Я остановил гиссарцев:

— У меня есть слово к вам.

Переглянулись. Остались. Девять человек. Молодые. В оборванных, заплатанных бешметах.

— Гиссарцы! Когда тигр режет людей и скот, когда нет от него жизни кишлаку или целой округе, что надо делать?

Ближний ко мне недоуменно поднял глаза:

— Убить.

— Так. Кто из вас едет со мною в эту ночь на Карасу-Мазар?

Горцы вздрогнули, сжались плечами.

— У нас нет коней… и оружия…

— Даже ножей?

— Ножи есть. Как можно без ножей! Но Рахметулла не ездит без стражи. Во дворце много людей.

— Из вас кто-нибудь бывал там?

— В саду, на поденной работе были Аджой и Багирма…

— И я был… Но во дворце много стражи. С одними ножами…

— Вернее оружия нет! Разве Рахметулла ждет удара? Мы пройдем!

— А кони?

— Сколько пойдет вас?

Переглянулись, пошептались.

— Будем считать — семеро.

— Девять коней у моей коновязи. Сумеете вывести восьмерых из кишлака?

Тот, кого назвали Багирмой, насмешливо свистнул:

— Здешние спят, как сурки. Любого из них я за ноги вытащу из собственной его сакли.

— Поставьте своего к коновязи на ночную охрану: старшина будет рад, что не из его сельчан. Кто едет — зачерните золою лица. Я выйду к околице, только переоденусь: во вьюке у меня и чалма и халат. Времени не теряйте. Ночь коротка. До рассвета кони должны быть на приколах…

* * *

Вскачь… Ночь безлунная, но дорога широка, чернее ночи стволы карагачей по ее закраинам. Двенадцать верст… долго ли… таким ходом!

Ведет Аджой. Он спешивает нас у высокой глинобитной кладки дворцового сада. От ворот, от дворца — далеко.

— Отсюда — в обход?

— Через сад…

Двое остались при лошадях. По аллее, крытой виноградными лозами; задевают по голове тяжелые, сочные гроздья. Прямо. Потом поворот и — огни.

Дворец еще светится окнами. Чей-то визгливый, приторный голос жеманно поет любовную, стыдную песню,

— Бача! — шепчет Аджой. — Не спит еще Рахметулла.

Крадемся на голос сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Царапают по платью шипы. Как бы не оставить заметы…

Тусклый фонарь на террасе… Перед ней широкая расчищенная лужайка. С террасы перезвон дутора. Трава глушит шаги. Ночь безлунная: собственной руки не видно.

Высокой, дрожащей нотой кончает песню бача.

И голос Рахметуллы:

— Радость души моей, дозволь отереть пот с твоего лица: утомился ты песней!..

Вдвоем они… Нет, еще третий; изваянием застыл у самого спуска в сад. Выждать?

Еще тяжелей налегла ночь. Рядом дышит кто-то прерывисто и звонко. Кто — не видно. Тише!..

Двух около себя чувствую. А где остальные?

— Подай чилим, Рахим-бай.

Стоящий у спуска, склонившись над жаровней, раздувает уголь. Слышно, как шумит пузырями вода в чилиме.

Идет…

Следом на белой стене, озаренной углями, — три быстрые, бегущие тени.

— Кто?

Рахметулла взметывается во весь свой огромный рост. В белой рубахе — он кажется еще огромней. Рахим, хрипя, корчится у его ног: ответа не нужно…

— Люди!

Мимо меня броском к террасе один, двое… С ними… Дверь в глубине распахнулась и тотчас захлопнулась снова. Аджой бьет Рахметуллу кривым ножом под плечо, во впадину, в черный волос. Взнесшая тяжелый сандоли рука опускается плетью. Четыре, пять свившихся тел, давя виноградные кисти, рушатся на роскошный дастархан. Бача, ничком, голову в руки, в угол, на паласы. Бьется, как в судороге. Молчит.

— Горло… дай горло, Касим.

Почему по-киргизски?

За бороду, скрипя зубами, Аджой запрокидывает голову Рахметулле. Татарин хрипит. На рубахе — пятнами кровь.

— Аллах акбар… — тянет Багирма, медленно проводя ножом по надувшимся жилам. Все отскакивают: кровь высоко бьет из раны.

— Режь через кость, как козла.

— Зачем! Опознаем и так, на суде Худаи… Не встанет…

Напряжением последним — труп приподымается на плечо, бьет сведенной ногой по лицу мертвого, комком свернувшегося Рахима и тяжело перевертывается на грудь…

Багирма слизывает с синеющего клинка черную загустелую кровь.

— К коням…

А дворец молчит…

* * *

Хлещут ветви. Дорожка. Виноград. Ограда.

Все налицо. Где восьмой?