Крымские рассказы

Она, вероятно, раскаивается даже и в том, что приехала в Ялту, где столько соблазнов для её «мальчика».

Если ей удастся удержать этого цыплёнка в вате, из него, наверное, со временем выйдет муж, от которого жена сбежит через две недели.

После обеда маленький отдых, и все разъезжаются по окрестностям.

У подъезда толпятся проводники с лошадьми.

Хорошенькие корзиночки увозят одну компанию за другой.

Маленькая француженка — в новом туалете! — садится в маленький шарабанчик, запряжённый парой маленьких лошадок с подстриженными гривами и массой бубенчиков на сбруе.

Она правит сама, хохочет и весело пощёлкивает бичом

Её солидный кавалер смотрит на неё с весёлой, добродушной улыбкой.

Этот старый bon-vivant с его француженкой напоминает мне хорошего гурмана, который с чувством, с толком, с пониманием дела лакомится пуляркой, отлично начинённой трюфелями.

И его маленькая пулярка очень довольна тем, что её ест человек со вкусом, с пониманием, истинный ценитель.

Возвращаются, когда уже по горам идут лиловатые тени, а солнце, заходящее по ту сторону гор, ярким золотом зажигает вершины Яйлы.

В садике перед гостиницей гремит отличный оркестр из Одессы.

Все на большой террасе.

Быстро темнеет.

Одна за другой к подъезду с мягким шумом подкатывают хорошенькие корзиночки, из них выходят возвращающиеся с катанья и вновь приехавшие с пароходом.

Около мола сияет массой огней, словно иллюминованный, освещённый электричеством пароход.

По лестнице гостиницы, под перекрёстными взглядами дам, поднимаются приезжие, у всех такие весёлые, оживлённые лица.

К девяти часам все расходятся.

Из городского сада доносится музыка.

Лунный свет широким, расходящимся столбом дрожит в мелкой морской зыби.

На набережной парочки.

Иногда по дороге раздаётся стук копыт.

Проводник и дама.

День кончен.

Я чувствую, как здесь с каждым днём всё стихают и стихают мои взвинченные нервы.

В этом маленьком городе дышащих здоровьем больных, благодатного воздуха, веселья и полнейшей беззаботности.

Главное — беззаботности.

Вчера ночью я не мог заснуть.

Нервы ли опять расходились, ночь ли была слишком душная.

Увядавшие розы наполняли комнату одуряющим ароматом.

Прибой ревел.

Где-то вдали, должно быть, разыгралась буря, и оттуда пришли к нам высокие волны.

Была сильная зыбь.

Волны с каким-то стоном шарахались о набережную, словно просились, чтоб взяли на землю.

Было душно, тяжко, нервы взвинтились, слух изощрился чёрт знает до чего.

Я слышал каждый шорох в соседней комнате.

Вот по коридору раздались тихие, крадущиеся шаги.

В дверь хорошенькой одесситки чуть-чуть слышно.

— Можно?

Несмотря на шёпот, я узнал голос высокого, худощавого молодого человека.

— Войдите!..

Поцелуй… Подавленный смех… Шелест… Тишина…

Опять поцелуй… Шёпот… Снова смех…

— Целуй…

Это становилось забавным.

Я приподнялся на кровати и начал прислушиваться.

Вдруг из-за стены слева послышался кашель.

Но какой кашель!

Казалось, я слышал, как отрывались куски лёгкого.

Удушливые, затяжные припадки кашля, прерываемые оханьем, стонами измученной чахоточной женщины… какое-то клокотанье…

— Целуй! — шептали справа.

А слева снова припадок страшного кашля, клокотанье в груди.

Смех и стоны.

Меня прямо била лихорадка.

Я не мог лежать и заходил по комнате.

Среди кашля слышались поцелуи, среди смеха — зловещее клокотанье.

Это длилось часа два.

Наконец у хорошенькой одесситки всё стихло.

У соседки слева слышалось хрипение… тише… тише… и тоже всё стихло…

Меня охватил какой-то беспричинный ужас.

Я наскоро оделся и пошёл бродить по Ялте, по окрестностям.

Начало светать.

Было так тихо. Вдруг в этой тишине раздался благовест.

Тихо, словно боязливо…

Один удар, другой, и всё смолкло.

Из-за поворота улицы чуть не бегом какие-то люди вынесли гроб.

Ни провожатых, никого.

Люди с гробом почти бежали, словно боясь, чтоб их кто-нибудь не увидел.

Словно спешили схоронить жертву преступления.

Я пошёл за гробом.

Из-за поворота другой улицы показались точно так же бегущие люди с гробом.

И оба гроба, словно обгоняя друг друга, понеслись по направлению к церкви.

Мне сделалось жутко. Я спешил уйти из этого города, где воровски хоронят добычу смерти, чтоб не смущать веселья живых.

Я пошёл в горы.

Когда я возвратился оттуда, я прошёл мимо дачки с отворенными настежь окнами и дверями. Оттуда несло дезинфекцией.

Хозяин приклеивал к воротам записку.

«Здесь отдаётся свободная комната».

Вероятно, её освободил один из двух встреченных мною на рассвете по дороге к церкви.

По набережной в этот утренний час, когда нет ещё ни пыли ни жары, гуляли бледные люди, с исхудалыми лицами, белыми, как писчая бумага, закутанные в ватные пальто, в шарфы.

Они бродили, как тени, еле передвигая ноги, с грустными лицами, истомлёнными за ночь припадками кашля.

Встречаясь, они обменивались друг с другом короткими разговорами:

— Сколько сегодня?

— Тридцать восемь и два. Слава Богу, лучше. Вчера было тридцать восемь и пять!

— А у меня всё так же тридцать восемь и семь. Хоть бы что! Уж я и креозот!

— Как ваш катар?

— Всё ещё покашливаю.

— А мой бронхит, слава Богу, лучше. Доктор говорит, скоро выздоровею совсем.