Крымские рассказы

Ох, сколько видел на своём веку старый Мамет. Везде ходил, а Бога не забывал. И в Трапезонд ходил, и в Батум ходил, и в Стамбул ходил, всё возил: табак возил, шелки возил, оливки возил, только вина не возил, потому что вино проклято пророком.

А теперь и вино возят.

И, задумавшись о добром старом времени, Мамет и сам не заметил, как три раза под ряд тихо и жалобно пропел святое слово.

— Магомет… Магомет… Магомет…

А всё проклятые урусские женщины. Как их называют?.. Ах, Аллах, дай память… «Куптшихи».

Видел он их. Красивые барыни. Полные барыни. Румяные барыни.

Настоящие пчёлы. Верное слово мусульманина! Хе-хе! Сама такая полная-полная, а стан как ниточка.

Приезжала тут одна. Как её звали? Ещё имя такое красивое… «Люпофь» звали.

Чёрное платье так всю и обтягивает. Ноги маленькие, руки маленькие. А сама раскраснелась вся, дышит так тяжело да глубоко, а глаза так и горят.

Людей тоже с ней много приезжало, — «целая кумпания», как говорят урусы. Так перед ней и прыгают. А она на Абубекра только и смотрит.

Да и то сказать: разве такой человек для такой барыни?

Хорошая барыня, отчаянная барыня. На Аю-Даг верхом взбиралась, с Аю-Дага верхом съезжала. Под гору так лошадь пустит, что один Абубекр поспеть мог.

А русские кавалеры трух-трух, — она уж давно на другую гору переехала, а они ещё с этой не съехали. А один слез с лошади и ведёт её с горки в поводу. Ха-ха-ха! Потеха!

Хорошая барыня. Смелая барыня.

Если б Мамету лет тридцать со старых костей сбросить. Хе-хе!

Мамет даже улыбнулся при этой мысли и, чтоб отогнать не имеющие прямого отношения к молитве помыслы, поторопился запеть:

— Магомет россул Аллах…

Аллах акбар! Да разве он не знает, какая приятная бывает урусская барыня!

Давно это было. Скоро после того, как в Севастополе стреляли.

Ай-ай-ай! Какая красивая барыня в Юрзуфе жила. Учительницей была.

Волосы, ну, вот словно золото, до колен, — Аллах акбар, до колен золотые волосы.

Да что и вспоминать! Голову потерял тогда Мамет, сам себя не помнил Мамет. В Трапезонд ехать надо было — в Трапезонд не поехал. Табаку сто пудов пропало — пусть пропало. Всё равно было Мамету! Неделю мучился Мамет, а на восьмой день тайком на Аю-Даг всего отвёз: хлеба отвёз, барана отвёз, бузы отвёз. Четыре ковра хороших, — из Стамбула контрабандой достал, чуть не застрелили, — отвёз и пещерку ими в скале совсем как комнату хорошую сделал.

Потом на дороге засел.

Гулять она к Артеку ходила.

День сидел, два сидел, на третий к вечеру, смотрит, она идёт, в книжку что-то читает. Дух захватило у Мамета, когда с ним поравнялась. Как зверь, кинулся он на неё из засады, рот завязал, на Аю-Даг на руках принёс и двенадцать дней душа в душу выжил. Искали её. Да разве на Медведь-Горе отыщешь! Такие тропинки есть, которые редкий татарин даже знает. Коза только там пройдёт, где он её нёс.

И ничего. Сначала всё плакала, деньги обещала, чтоб только Мамет её отпустил. Да разве Мамету деньги были нужны?

На ночь её к себе привязывал, чтоб не ушла.

Только раз, ночью, просыпается Мамет — нет барыни. Отвязалась барыня, ушла. Вышел Мамет, ночь тёмная, зги не видно. Да разве не увидит чего контрабандист? И не в такие ночи по горам лазали, за триста шагов часового видели.

Видит Мамет, что ползёт она по скале, вот-вот сорвётся, упадёт! Догнал её Мамет, в охапку схватил, как маленькую козочку, назад принёс.

Только взяло его после этого раздумье. Что делать с барыней?

Бежать, с собою взять? Нельзя. Здесь жить? Хлеб весь съели, барана всего съели, бузу всю выпили. В Артек пойти, ещё хлеба взять? Схватят, пожалуй, скажут: где был?

Одному бежать? Уж очень жалко родину покидать, — и отец похоронен тут, и мать здесь лежит, и дед, и прадед. Грешно родную землю кидать.

Думал-думал Мамет, да и дождался другой тёмной ночи, когда заснула она крепко. Чтоб не мучилась.

Дышит во сне так ровно, покойно. Может, во сне своих видит. Они ведь тоже, хоть гяуры, а у них тоже как у нас: брата, может быть, сестру имеет, мать, отца, жениха, может быть, видит, а может быть и Мамета во сне видит.

Поцеловал её Мамет в последний раз. Сквозь сон на поцелуй отвечает.

Жалко. Да и себя жалко. Могилу отца, матери бросать жалко.

Подождать ещё денёк? Пищи никакой нет. Последний кусок съели. Что ж ей, бедной, мучиться?

Ах, как жалко стало её Мамету!

Отвернулся, как за горло её взял и словно клещами железными сжал.

Только вздрогнула. Да и то один раз. Не мучил её Мамет. Руки дал ему Аллах сильные: и не такую бы козочку маленькую задушил.

Взял её Мамет, осторожно вниз на берег снёс.

Море в ту ночь сильно шумело.

Дождался Мамет, как большая волна с разбега о берег ударилась, и бросил свою ношу.

Словно просветлело всё в очах у Мамета.

Сквозь ночь, сквозь мрак видел он всё, как днём.

Видел, как подхватила волна его козочку, перевернула и другой волне перебросила, другая — третьей: ещё раз показалась, бедная, наверху, а там уж только белое что-то мелькнуло: не то рука её, не то пена на седом хребте волны сверкнула.