Крымские рассказы

И кто бы узнал в этой пышной, роскошной женщине, блестящей, нарядной, мою «маленькую Корделию», белокурую, худенькую девочку, робевшую выходить в трико петь вторые партии в оперетке.

Она, теперешняя она, была похожа на мою «маленькую Корделию», как… как пара её теперешних вороных рысаков на пару её тогдашних маленьких резиновых калош.

Мы познакомились с ней за кулисами, на первом же спектакле их трупп.

Она никогда не была в столице, так боялась, так трусила и так расцвела, услышав дружный, поощряющий аплодисмент.

У неё была такая хорошенькая фигурка, она так робко и испуганно глядела своими голубыми глазёнками на публику и вместе с тем так задорно и ухарски старалась спеть первую выходную арию «Ореста», что ей было грешно и не поаплодировать.

Этот маленький успех «в столице» перед «столичной публикою» вскружил ей голову.

Мы познакомились с ней среди взвинчивающего нервы шума и гама кулис, когда у неё кружилась голова от сыпавшихся на неё комплиментов, и она сразу приняла предложение ехать ужинать с целою компанией опереточных артисток и театральных завсегдатаев.

Она была как-то восторженно настроена.

— Я с восторгом, с восторгом поеду… Мне, знаете, хочется шума, движения… Я так рада, так счастлива… Я так дрожала, так трусила в эти дни… И вдруг такой успех… И где же? В столице!!!

Она расхохоталась довольным и счастливым смехом и убежала к себе в уборную поправиться к следующему акту.

Бедный ребёнок!

Дорогой она мне рассказывала, что до сих пор жила сначала у мамы, которая была «комическою старухою», а когда мама умерла, ездила два года с опереточною труппою. Она была в Феодосии, в Евпатории, даже служила один сезон в Екатеринодаре.

— Но если бы вы знали, как я трусила столицы. Вы только подумайте, ведь в первый раз!

И, состроив прекомическую рожицу, она воскликнула из «Маленького Фауста»:

— «Я ещё ничего, ничего не знаю»…

Она трещала без умолку.

Москва поразила её шумом, движением, оглушила, обескуражила, сбила с толку… «Здесь так, говорят, весело… Мама, когда ещё была примадонной, была здесь… Какие ужины ей задавали поклонники!.. Если б вы знали, какие ужины!.. А она всего раз в жизни пила шампанское на свадьбе у одного актёра»…

Она хохотала над своею наивностью, над «своими» Феодосиями, Евпаториями, Екатеринодарами, приходила в восторг от «столицы» и совсем растерялась, когда мы вошли в «Мавританию».

— Да как же здесь хорошо!

Милый ребёнок!

Ужин с тостами, заздравными кликами, «товарищескими» поцелуями, пожиманием хорошеньких локотков, целованием ручек, — всё это в конец опьянило мою маленькую актрису.

Приятели, потихоньку меня подталкивая, беспрестанно предлагали тосты за неё; она была в восторге чокалась, пьянела столько же от вина, сколько и от шума, хохотала, когда у неё целовали ручки, и болтала глупости.

К концу ужина она опьянела совсем и, садясь в экипаж, сказала:

— Держите крепче, а то я упаду…

Быстро летевший рысак, свежий сумрак рассвета, ветер, так и свиставший около нас — всё это взвинчивало и без того взвинченные нервы.

Поддерживая, я прижимал её всё сильнее и сильнее. Она хохотала и напевала из «Периколы»:

«Какой обед нам подавали,
Каким вином…»

Ветер так играл завитушками её волос, её крошечное розовое ухо было так близко от моих губ.

— Но тсс… — отдёрнулась она, — об этом ни слова, ни слова… Молчи!.. молчи!..

И она приложила мне палец к губам. Я покрывал поцелуями её руки, губами стараясь сдвинуть перчатки… Она только шептала:

— Перестаньте!..

— Да ведь ты пойми, моя милая, дорогая, хорошая, что я люблю тебя… люблю так, как никогда никого не любил в жизни…

— Как? Сразу? Только что увидев?

— Жизнь коротка, её надо брать, ловить, дорожить каждой секундой, каждым моментом… Всё, всё, всю жизнь превратить в светлый, ликующий праздник… Я люблю тебя…

— Вы то же говорите и другим?

— А, что другие!.. Не говори мне о них!.. Что они в сравнении с тобой!.. Земля и небо… Ведь ты красавица, ты божество…

— Да это какой-то сумасшедший! — смеялась она, отбиваясь от моих поцелуев.

— Да, да, сумасшедший… Но жизнь, настоящая жизнь, только и начинается тогда, когда перестаёт работать этот трезвый, деловой, скучный рассудок и начинается сумасшествие… Жизнь коротка…

Она продолжала хохотать, всё слабее и слабее отбивалась от моих поцелуев, которые я по привычке сыпал сотнями в минуту, и когда мы остановились у калитки маленького домика, где она жила, она, быстро юркнув в калитку, послала мне воздушный поцелуй.

Приехав к ней на следующий день после репетиции, я, разумеется, первым долгом поспешил прийти в ужас:

— Как? Вы? Вы? В этой крошечной комнатке?

— Ну, да! Я! Я! А вам не нравится моя крошечная комнатка?

— Комнатка прелестна, но вы… вы — такая прелесть, такой восторг, такое божество…

— Это только вы, кажется, и находите!

Я клялся ей, что, если у неё через месяц не будет сотни поклонников, то я перестану за ней ухаживать.

— Ах, вы ухаживаете только за теми, у кого много поклонников?