Крымская повесть

— Удобная наивность: Дантес, убивший Пушкина, дожил до глубокой старости. Римский воин, расколовший череп Архимеду, не был даже посажен на гауптвахту. Тогда и гауптвахт-то не существовало…

— Поглядим, — сухо сказал Владимир. — Может быть, кому-нибудь предстоит дожить до событий, кажущимся сегодняшним обывателям неожиданными и невозможными.

— Холодно. Пора в пансионат. Меня ждут там Званцевы — новые постояльцы Зауэра и мои друзья.

Владимир молча наклонил голову: вольному воля.

— До свидания! — прозвучало едва слышно — ветер сорвал с губ Надежды слова и унес их к северу, к горам.

— До свидания!

Фонарь у входа в пансионат раскачивался, плясали тени, внизу гудело море.

— Вот хорошо! — сказал Витька.

— Что «хорошо»?

— Что нас с вами так быстро отпустили домой. Я замерз.

— Почему у тебя оттопырен карман? Опять самопал?

— Время такое! — возразил Витька. — Без самопала теперь нельзя…

Владимир взял Витьку за руку. Рука была теплой.

Портрет третий — коллективный

Любовь и ненависть — они часто соседствуют — вели его. Стоило закрыть глаза — он видел лицо Людмилы, открывал любую из газет — и натыкался на отчеты о процессе над Петром Петровичем Шмидтом и вспоминал странно звучащую фамилию: Ставраки.

Мог ли Владимир в ту пору знать, что через два десятилетия он прочтет опубликованные во всех газетах некогда секретные документы о своеобразной психологической дуэли, которую вели между собой бывшие товарищи по гимназии и по кадетскому корпусу Петр Петрович Шмидт и Михаил Ставраки. Чего больше было в действиях Ставраки — желания любой ценой выслужиться или же личной ненависти к Шмидту, вобравшего в себя многие черты лучшей части русского офицерства, идейного правнука декабристов? Об этом трудно судить. Ставраки был человеком не только скрытным, тупым, гнавшим прочь от себя всяческие эмоции — сострадания к себе подобным, уважение к ним да заодно и к себе самому. Для него существовала лишь единственная реальная ценность — карьера и инстинкт выживания. Повинуясь им, он был готов совершить что угодно.

Существует легенда, будто бы, когда Шмидта вели к месту казни на острове Березань (Ставраки принял участие в последнем акте этой драмы), честолюбивый старший офицер «Терца» преклонил колено и спросил: «Простишь ли ты меня, Петя?» Впрочем, фразу эту передавали по-разному. Утверждали также, что Шмидт будто бы простил Ставраки. Трудно поверить! Не могло такого быть… Петр Петрович Шмидт никогда не раскаивался в своем поступке — центральном в его жизни — в том, что поднял красный флаг над «Очаковым». И никогда никому не смог бы простить смерти сотен своих товарищей и соратников. И на казнь он пошел с ярлыком «неисправимого бунтовщика, который ничего не понял и ни от чего не отрекся». Даже в последние свои часы утверждал, что будущая Россия неизбежно станет социалистической.

И еще достоверно другое. Возмездие все же настигло Михаила Ставраки, пусть и через семнадцать с половиной лет после того, как «Терец» открыл огонь по «Очакову».

В «Приказе по флоту и народному комиссариату по морским делам, № 150, от 16 апреля 1923 года» сказано: