Крымская повесть

— Это, братец, хорошо. Про свободу и про республику. Только одной свободы мало. Нам землю подавай. Отслужу, вернусь домой на Тамбовщину — землицы нет. Сам-то ты откуда?

— Из Ялты. Я ретушер.

— Что оно такое?

— Фотографии ретуширую, подправляю.

— Это чтоб люди на фотографиях покрасивше были?

— Примерно так.

— Дело, — сказал солдат. — Каждому хочется видеть себя покрасивше. Ежели в зеркале сам себе не нравишься, то пусть хоть на фотографии все будет, как в сказке. Будто ты не какой-то там человечишка ценой в пятак, а настоящий царевич. А ведь на самом деле все люди равны. И ко всем одинаковое уважение надо иметь. Ты-то слова нашего Шмидта слышал?

— Нет, читал об этой речи. А вы были на том митинге, где выступал Шмидт?

— А как же! — сказал солдат. — Вместе со всеми поклялся отдать жизнь, коли потребуется. Но чтоб в людей больше не стреляли и чтоб уважение к ним имели!

На Новосильцевой площади были выстроены три батальона Белостокского полка. При оружии и с офицерами во главе. Белостокцы по команде грянули «Боже, царя храни!». Манифестанты ответили криками «Долой!» и песней «Вихри враждебные».

Никто из офицеров не решился скомандовать «в ружье». Да кто его знает, выполнили ли бы белостокцы команду? Они с интересом прислушивались к тому, что говорили манифестанты. Требовали отставки командующего флотом адмирала Чухнииа, отречения императора Николая и создания демократической республики, освобождения арестованных рабочих, матросов и амнистии для потемкинцев.

Среди ораторов был и круглолицый солдат. Он стоял на неизвестно откуда взявшемся плетеном дачном стуле и, чуть согнувшись и придерживаясь рукой за спинку стула, говорил:

— Главное для нас что? Главное для нас — знать, кто народный враг. Он засел в Петербурге и защищает богачей, фабрикантов, помещиков, чтобы наживаться на нас — крестьянах и рабочих. А мы, солдаты, все из крестьян или рабочих. Нас хотят заставить выступать против своих же. Не выйдет! Мы им не дети малые, чтобы не понимать, кто свой, а кто чужой…

Время подошло к полудню. Владимир боялся, что Александр будет дозваниваться в гостиницу и не застанет его. Почти бегом — по Большой Морской и Нахимовскому проспекту — помчался к «Кисту». Спросил у портье, не звонили ли к нему. Портье ощупал его с ног до головы недобрым взглядом — он не забыл утреннее столкновение, — хмыкнул:

— К вам? Кто к вам может звонить? — Но затем все же снял с рычажка слуховую трубку, приложил ее к уху и добавил: — Молчит весь день. Те, кому могут звонить, по причине нервности обстоятельств из гостиницы выехали…

Владимир поднялся к себе. Из окна номера были видны Корабельная и часть Южной бухты. В Корабельной стояло несколько судов и большой транспорт, на корме которого даже на расстоянии доброй мили с лишком можно было прочитать название — «Буг».

События, свидетелем и участником которых он только что стал, подтверждали слова Александра — восстание могло разразиться с минуты на минуту. Но во всем этом было много стихийного, а подчас и случайного — офицеров то арестовывали, то освобождали, и сами митинги и ораторы на них часто были случайны. Александр считал, что теперь все будет зависеть от действий самой «Матросской централки». Ей придется принимать самые ответственные решения. Ведь в Совете, органом которого была «Централка», после летних и осенних арестов тон задавали меньшевики, не склонные к тому, чтобы вести дело ко всеобщему восстанию. Большевиков, как понял Владимир, сейчас в городе было мало, крайне мало. Но в «Централке» к ним прислушивались.

Ему все яснее становилось, за что же борется Александр: восстание должно начаться одновременно на флоте и в сухопутных войсках, а поддержать его должны севастопольские рабочие, в обход городской думы, в обход ее призывов соблюдать спокойствие и уповать на царский манифест. Трудно было в эти минуты сидеть в пустом гостиничном номере, не зная, где Александр и Людмила. Но ведь было сказано: ждать!

Плюшевые диванчики в гостиной — такие же, как в холле. Круглый стол, на котором ваза с желтыми осенними цветами. В спальне — две широченных кровати, а между ними странное сооружение в виде высокой деревянной тумбы, увенчанное моделью парусника. На самом деле парусник был лампой-ночником. Нажми кнопку — иллюминаторы по бортам озарятся мягким розовым светом.

Строили гостиницу основательно, на века, когда все вокруг казалось таким же основательным и вечным, как ступени Графской пристани и колонны храмов Херсонеса.

В дверь постучали. Это была мадемуазель Шлее, но уже не в лиловом, пугающем взгляд платье, а в нормальном коричневом.

— Я просто так… Долг гостеприимства… Всем ли довольны?

— Спасибо. Все хорошо.