Крымская повесть

— Так, так, так, — забормотал Александр Семенович, чувствуя, что мир вокруг начинает обретать для него реальные очертания. — А ты знаешь, куда он поехал?

— Точно не знаю. Но думаю, что в Севастополь. Так чувствую.

— Он уехал один?

— Не знаю.

— Ты-то ему кем приходишься? Племянник?

— Мы дружим. Друзья мы.

— Друзья, значит… Очень хорошо, хотя странно.

— Ничего не странно! — возразил Витька.

— Нет, странно.

— Нет, не странно, — упорствовал Витька. — Ведь я же с ним дружу, а не вы. Мне лучше знать.

— Так-то оно так, да какой-то в этом во всем непорядок. А если я тебе денег все же не дам?

— Тогда я стекла в вашем магазине ночью разобью.

— Из рогатки?

— Можно и из рогатки. Можно из самопала. Мои дела.

— Сколько же тебе лет, мальчик? И как зовут-то тебя?

— Витькой. А лет мне одиннадцать.

— Взрослый ты мужик, мальчик Витька. Извини, что шутил с тобой, — сказал господин Симонов. — Что же, давай договоримся так. Денег я тебе сейчас не дам. Но приходи завтра. Может быть, мы с тобой отправимся в путь вдвоем. А сейчас — давай руку. Мне, мальчик, видишь ли, тоже хотелось бы с тобой дружить. Давай, давай лапу! Не волнуйся, я хороший друг. Во всяком случае, раньше многие так считали…

Гостиница «Кист» и философ Шуликов

О Венедикте Андреевиче в Севастополе ходило немало легенд. И пожалуй, нелегко пришлось бы тому, кто взялся бы отделить вымысел от правды, подлинные факты от миражей, порожденных обывательскими фантазиями.

Говорили, например, что богатство досталось Шуликову от дяди, помещика, одного из самых влиятельных в Новороссийском крае. Помещик этот еще за несколько лет до отмены крепостного права отпустил на волю всех принадлежавших ему крепостных, да еще и наделил каждую семью землей без выкупа. Разгневанные родственники потребовали установления судебной опеки над этим странным земле- и душевладельцем. Суды заседали, а дядя Шуликова тем временем обосновался в Одессе, свез туда книги из своей богатейшей личной библиотеки, а оставшиеся капиталы поместил в Женевский банк. Трудно сказать, что за идеи владели дядюшкой Венедикта Андреевича. Некоторые утверждали, что с запозданием в четверть столетия он вдруг проникся духом декабризма. Рылеева и Пестеля почитал за апостолов России и великомучеников во имя грядущей свободы народной и социализма. Правда, что такое социализм, этот «вольтерьянец с Дерибасовской» — так его прозвали в Одессе — и сам толком не понимал. Знал лишь, что не должно быть царей, власти одного человека над другими, а все дети, и бывшие помещичьи и крестьянские, станут ходить в одну школу и сидеть в классе рядышком.

«Вольтерьянец с Дерибасовской» всякими правдами и неправдами уберег от алчных родственников свою библиотеку, ее пришлось держать в сундуках в домах у различных людей, сочувствовавших наивному ревнителю свободы и просвещения. Более того, он умудрился сохранить и вклад в Женевском банке. Все это он завещал своему малолетнему племяннику — «личности единственно приличной среди всей семьи моей, поелику он, по склонности своей природной али по малолетству, не заражен жаждой стяжательства и охотой властвовать над себе подобными». Так, будто бы, и написано было в завещании. Его пытались опротестовать. Но закон есть закон — завещание было составлено по всем правилам. И одиннадцатилетний Венедикт Шуликов в 1871 году стал владельцем приличного по тем временам состояния: не слишком большого, но и не слишком малого. В дальнейшем он закончил Новороссийский университет, обзавелся устричными банками (их называли в Севастополе «заводом»), а на досуге принялся изучать флору Черного моря и вообще, по мнению окружающих, чудачил как только мог.

В этот ясный и уже холодный осенний день Венедикт Андреевич Шуликов сидел в голубом стеганом халате в своем кабинете и рассматривал плававших в аквариуме рыбок. Аквариум был сооружен на славу: дно выложено галькой, термометры, приспособления для подогрева воды и насыщения ее кислородом, лампы подсвечивания, которые в ту пору еще никак не назывались, а позднее стали именоваться софитами, если они большого размера, или же софитками, если они миниатюрны, на манер тех, что горят над нашими головами в купе поездов.

Шуликов боролся с надвигавшейся меланхолией. А в таких случаях, бывало, он отсылал подальше всю домашнюю прислугу, кроме сторожа, и предавался размышлениям по всяким и серьезным, и пустячным поводам и событиям. Была у него привычка: говорить вслух, обращаясь к какому-то невидимому, изобретенному собственной фантазией собеседнику, которого он почему-то именовал «милостивым государем».