Крылья ужаса. Рассказы

Первый рассказ был про смерть эксгибициониста. Про скандальную смерть. Кто-то хихикал в углу в ответ на сценки в рассказе; девушка в зелёном плакала; кто-то бесшумно пил стакан за стаканом – так уж действовал рассказ.

Под конец чтения Люда поцеловала писателя.

Комната была уже в дыму, почти во мраке, только лишь в островках света. Чтение перешло в бессвязное, чуть истерическое обсуждение: одни твердили Виктору о его герое и о своих печалях одновременно, другие укоряли его за ужас, третьи наливали ему в стакан вина, чтоб он отошёл. Беседа то вспыхивала общая, то распадалась по маленьким кружкам из трёх-четырёх человек, то перекидывалась от Гурджиева до Достоевского или до личных видений…

У Люды уже возникло полубезумное настроение. Однако Ира часто вставала пред её глазами. В тихом бреду она начала рассказывать одной своей приятельнице об эротико-оккультной ситуации Иры и о том, как её спасти.

– Да, если с любовью и милосердием – всё можно, – отвечала та. – Только дурость должна быть во время этого спасения; если по-умному делать, ничего не получится – съест она себя… Дурости побольше.

– Это вы точно заметили насчёт дурости, – бросил на неё взгляд подвернувшийся Костя.

– Нет-нет, – вмешался вдруг толстый человек в очках, художник. – Извините, я слышал ваш разговор и всё понял. Её, Иру, нельзя спасти, слишком её утроба демонична.

– О боже, какая у вас интуиция, чутьё, но что вы о ней знаете, демонолог этакий…

– Да я и говорю, что эксгибиционизм героя, – вдруг потянул за руку Люду откуда-то появившийся лохматый человек со стаканом вина, – не носит характер некрофилии, хотя обнажается герой Виктора фактически перед своей собственной смертью; нелепо тут видеть трупный эксгибиционизм макаровских героев, Виктор – это не Макаров. Тут эксгибиционизм жизни, сексуальное заигрывание со смертью с целью как-то выжить, чёрт побери, выжить на эротике…

– Да, и я говорю, что Виктор – не Макаров, – отвечала Люда.

– Нельзя, нельзя так, господа! Всё равно ждёт что-то страшное…

– Страшное надо сделать смешным…

– Никогда, никогда это не удастся, пока есть страх за Я…

– А если он будет побеждён?

Опять вмешался художник:

– Ваша Ира, Людочка, ужасна не своей похотью, а разумом… Но пусть, пусть, ищите экспертов, чтоб её спасти…

– Но Витёк определённо талантлив, – раздался голос слева. – Конечно, у него нет этой… сверхдостоевщины, но всё же для начала очень недурно… даже блистательно.

Наконец Люда, повинуясь новому порыву, отвела в сторону Костю и рассказала ему об Ире – он, Костя, великий «соединитель», подумала она, он проникает во все кружки, самые странные, и может посоветовать по большому счёту…

Костя спокойно выслушал её и после молчания, которое вошло в неё как метафизический подарок, вдруг сказал:

– Думаю, что найду такого человека, который мог бы ей помочь… Вполне вероятно… А может быть, сейчас махнём к Петру? Что-то здесь слишком шумно. Отсидимся за чаем.

Люда согласилась. Правда, расставаться со всеми было жалко, и вместе с тем Люде хотелось побыть в спокойствии. После бесконечных поцелуев, вздохов, как будто прощались на полмесяца, а не всего на несколько дней, Люда выбралась на улицу вместе с Костей…

…Пётр быстро впустил своих эзотерических друзей к себе в квартиру; идти пришлось мимо комнат родителей, которые добродушно-недоброжелательно относились к знакомствам своего сына, астронома по специальности.

– Буржуазны, как Эйфелева башня, – шутил о них Пётр.

Ритм отключений сразу увёл всех троих.

Разговор заметался от совершенно сумасшедших и диких историй, случившихся с разными людьми, до утончённых нюансов, связанных со спонтанной реализацией абсолютного Я.

В историях же всегда был заложен смысл, тайно-невероятный смысл, далёкий и от логики, и от добра и зла, и от всего «человеческого», тайный смысл, превращающий эти истории в какой-то космологический бред, как будто такие случаи словно специально подкидывались нашим героям.

Одна история, впрочем, не такая уж значительная, почти обыденная, совсем умилила Люду.

Речь шла о малыше из дома, где жил Пётр, мальчике, который хотел покончить самоубийством и падал для этого с низкого второго этажа, но таинственным образом не повреждался. В течение месяца раза два-три в неделю он так упорно падал, точно в заколдованном круге, будучи не в силах добиться своего, пока секрет его не открылся. Один мальчуган с соседнего двора так и прозвал его потом – «павший ангел», и эта кличка прилепилась к нему. Но после всей этой истории он вдруг стал необычайно умнеть, словно ум для него оказался формой его любимого занятия: самоубийства…

А потом дух её возвращался к бытию, к тому бытию – высшему – такому неуловимому, такому сладостному и вечному, точно бездна, скрывающаяся за формулой «Я есть Я»!