Крузо

Отныне подвал стал его берлогой, его укрытием, полным покоя и уединения. В углу, где штабелями громоздилась старая ресторанная мебель, он разыскал крохотный столик и барный табурет. Вынес их на улицу, щеткой соскоблил плесень и на два дня оставил на солнце. Столик прекрасно поместился в комнате у окна, правда пах он, увы, печалью (гнилью и углем). У табурета Эд отпилил ножки, но по сравнению со столом он все равно остался высоковат.

Затопив печь (дрова должны были хорошенько разгореться, только тогда можно подбрасывать в топку сырой уголь), Эд делал обход. Один из шкафов оказался битком набит маленькими печатками мыла, гостиничного мыла, в некогда белых обертках с тонкой медной надписью «Палас-отель». В следующем, стальном шкафу стояли папки-регистраторы и кассовые книги. Позади стального шкафа, изрядно проржавевшего, но тяжеленного, обнаружилась ниша. Сквозь щель (в руку шириной) виднелся хлам, допотопные гимнастические снаряды, заплесневелая мешковина и цинковая ванна. «Александр Эттенбург называл эту ванну камерой сожжения, крематорием, – сообщил Крузо, словно и это имело значение для Эдовой работы. – Раньше тут была и урна для пепла. Отшельник все подготовил. Дитя природы, далеко опередившее свое время. Он здесь всему дал имена – ущелье Свантевитшлухт, гора Флаггенберг, скала Цеппелинштайн. В конечном счете старикан желал только одного: чтобы его похоронили на острове, но его прах высыпали в море. Островитяне не желают хоронить чужаков в своей земле, по сей день, за редким исключением. Великих вроде Гауптмана или безымянных утопленников».

Завершая обход, Эд зажигал подвальную свечу. В углу, завешенном пластиковыми полотнищами, находилась маленькая квадратная шахта, в глубь которой вели деревянные ступеньки. Эд ставил свечу на пол и начинал собирать со стен улиток. Удивительно, с какой силой они присасывались к гладкому, почерневшему от плесени бетону. Каждое утро все новые коричневые и черные экземпляры, непонятно почему и откуда. Он собирал полную горсть, потом поднимался наверх и бросал их в огонь.

Как выяснилось, изначально шахта была душевой кабиной, и Эд использовал время в подвале на ее восстановление – выскребал из водостока допотопный ил, выбивал накипь из душевой головки. Поначалу вода шла ржавая и тухлая, но немного погодя стало лучше. Арматура скрипела и жалобно взвизгивала, но работала. Некоторое время приходилось стоять по колено в воде, потом датчик уровня заполнения включал насос. Затопив печь и дождавшись, когда вода в котле достаточно нагреется, он мог принять душ – ни с чем не сравнимая роскошь. Помимо луковицы, исключительно его собственное достояние.

В огне улитки светились. Еще раз вытягивались во всю длину, а затем резко съеживались, с легким свистом, будто выпуская из себя воздух.

– Бог знает, откуда они приползают, – шептал Эд в жерло печи. Некоторое время из углей доносился свист, потом он принимался подкладывать брикеты, аккуратно, один за другим.

«Виола»

28 ИЮНЯ

Сегодня Рембо показал мне одну книгу и кое-что прочитал оттуда, называется она «Театр жестокости», издана на Западе. Каждую неделю в гнездышке лежит новая книга, а то и несколько. Наверняка от книжного дилера. Теперь мне позволено использовать гнездышко самому, если есть время. Ведь мы все – община.

Каждый день ровно в двенадцать Эд съедал свою луковицу. Вкупе с молчанием луковый ритуал (будто недоставало только этой координаты) создавал образ скромного чудака, которого особо нечего опасаться и принятие которого было в общем-то неплохим решением. В известном смысле луковица мотивировала его положение в «Отшельнике». Вскоре Эд сделался этаким полюсом спокойствия между галопирующими и декламирующими представителями обслуги, холерическим мороженщиком с его громыхающим ящиком и Риком за буфетной стойкой, который, потчуя всех историями и афоризмами, торговал, так сказать, житейской философией. А вот у Эда за раковиной царили сосредоточенность и раздумчивость. Уже одно это явно сближало его с Крузо, Пятница подле Робинзона, и конечно же никого особо не удивляло, что они все чаще бывали вместе. Хотя дело, как правило, шло лишь о ежедневных инструкциях для Эда, нового судомоя и истопника. Эд удивлялся переменам, вновь поражаясь, что происходит все это не с кем-нибудь, а с ним самим. Временами возникало то стыдливое счастье, что отказывалось вступать с ним в прямую связь, а иногда, совершенно неожиданно, перед глазами вдруг являлась Г. – тут он ничего не мог поделать.

Почему так приятно мало говорить?