Крузо

Однажды утром, когда они пришли в столовую завтракать, он заметил черную ленту на раме портрета над буфетом. Он не знал, что означала эта черная лента на портрете Козлобородого, как его родители называли председателя Госсовета[22], но что-то подсказало ему (восьмилетнему мальчугану), что вслух об этом лучше не рассуждать. Он подождал, пока все они со своими булочками и треугольничками плавленого сыра расселись по местам, потом опять встал, прошел вокруг стола к отцу и прошептал ему на ухо: черная лента. Реакция отца на это маленькое открытие была настолько несоразмерна, что эта сцена навсегда врезалась Эду в память. Вместо того чтобы пойти с ними на пляж, отец весь день просидел в номере, слушая радио. И всю следующую ночь тоже тихонько слушал радио; наполовину засунул под подушку маленький транзистор, отчего Эд улавливал лишь приглушенные звуки. Бесконечное бормотание насчет прихода Козлобородого к власти и как она кончилась. Прежде всего речь шла о внутригерманском, о котором Эд той ночью впервые в жизни получил некое представление: посредине внутригерманского проходит кровавая линия, как бы проведенная скальпелем, так утверждал один из комментаторов, прямо через города, дома, семьи, смертельное препятствие, неодолимое.

Эд посмотрел на Крузо, стараясь изобразить братский взгляд. Между ними тоже существовала граница. Во время рассказа с этим обстояло лучше. Рассказ помогал Эду стряхнуть скованности, страхи. «На худой конец у нас всегда наготове несколько танков». Так говорил Козлобородый, тонким, почти срывающимся, на удивление писклявым голосом, и эту фразу воспроизводили снова и снова. Казалось, это важнейшая его фраза, во всяком случае, Эд запомнил ее с той ночи на раскладушке и так и рассказал Лёшу. Вдобавок ему вспомнилось, что он тогда еще не умел плавать и при виде моря (он увидел его впервые) его охватил жуткий страх. Крузо кивнул и посмотрел ему в глаза. Робинзон и Пятница. Вот они, опять.

Их столик стоял возле самой стойки, и, чтобы подлить в стаканы, Крузо достаточно было обернуться и взять бутылку, стоявшую там наготове. Много времени они проводили за чисткой и починкой, как называл это его товарищ. Чистили стоки, почти не загрязненные, кололи дрова, чинили ограду вокруг «Отшельника» и пытались стирать белье в фаянсовых раковинах судомойни. Стиральная машина Моники упорно отказывалась работать. Сперва ее пробовал запустить Крузо, потом Эд. Машина марки «WM-66», знакомая Эду по родительскому дому, самая обычная модель в стране. Ребенком он расшифровывал буквы «WM» как Weltmeisterschaft, чемпионат мира, и был уверен, что машину назвали так в честь футбольного чемпионата мира 1966 года. Как и о многом, Эд никогда об этом не спрашивал и в известном смысле по-прежнему оставался рассеянным, впечатлительным ребенком, который верил, что мир похож на его мечты.

Из всех покинутых комнат «Отшельника» только комнаты Моники сохранили некоторый уют. Иногда Эд ложился в ее кровать, прижимал голову к подушке. Вдыхая запах постельного белья, думал о К. Потом переставал думать о К., думал о Г. Пытался вспомнить секс с Г. Стыдился, как мало оживало в памяти. Две-три сцены, не больше. Вероятно, это не важно. Все дело только в том, каким образом в нем ширилась печаль. И в конечном счете он просто не хотел ничего путать. Его жажда – это лишь одно. Мимо пролетели несколько ночных образов. Марен, Грит, Тилле, истории потерпевших крушение в темноте. Иногда они еще были здесь, когда он, внезапно проснувшись среди ночи, был вынужден два-три раза кряду самоудовлетворяться, прежде чем удавалось опять заснуть. В последнюю минуту это всегда была К. Ее смех, ее икота, вскинутые высоко вверх брови. К., ее взгляд.

Дни утекали в море. Объявленная Кромбахом ревизия из головного предприятия заставляла себя ждать. К телефону они не подходили. После того как однажды телефон трезвонил целый день напролет, Крузо ринулся в каморку Кромбаха и вырвал розетку из стены. Эд уже не верил в приезд директорши общепита. Всякий мог догадаться, что сейчас не время для делегаций и проверяющих комиссий. Даже Фосскамп давненько не появлялся. Все это было вполне под стать вестям «Виолы» и ее комментарию насчет закрытия всех границ, перед тем как в нее угодил пивной стакан. Уже немногим позже Крузо нашел в последнем сообщении «Виолы» подтверждение своих тезисов: как важно выждать, продержаться, создать плацдарм (он использовал это слово), плацдарм для всего, что теперь неизбежно произойдет. Эд думал о своих родителях в Гере; он начал беспокоиться. Они ведь посчитают, что он все еще в Польше, в Международном студенческом лагере, отрезанный от них внезапно закрытой границей.