Круть

А почему бы ему не вырвать больной зуб с корнем. Когда мы последний раз внимательно на себя смотрели? Чем мы лучше мезозойских динозавров? Имплант-рекламой? Дронами-убийцами? Банками? Ветрогенезисом?

Сказано – если Бог хочет наказать, он лишает разума. Именно это мы и видим, причем, что страшно, сразу во всех направлениях. Бедный Шарабан-Мухлюев. Такого даже он не мог представить в своей белой горячке.

Под ногами у нас была не твердь, а присыпанная песком черная дыра. Но понять это можно было, только закрыв глаза и вслушавшись в тишину. Меня заставила это сделать случайность, но я знал теперь, к чему движется наша реальность, и что произойдет, когда она схлопнется.

Это было страшно.

«Янагихара! – закричал у меня в голове дрожащий женский голос. – Янагихара!» А другой, мужской и низкий, разразился клокочущим смехом.

Но тут тайны бытия вновь стали невидимыми: их перекрыл яркий до боли свет, смешанный с пронзительным омерзением к происходящему.

Это была жизнь, и она – даже такая – была прекрасна.

Сердюков пришел в себя от выплеснутой ему в лицо воды, открыл глаза, и мой ужас кончился.

Вокруг была обшарпанная комната. Какой-то сердобольский подвал для допросов – не слишком приятное место. Но я был так рад вернуться в надежное пространство и время, к милой материи и ее добрым физическим законам, что меня заполнили умиление и благодарность. Я бы, наверно, начал молиться, но не было времени.

Сердюкова успели привязать к здоровенной крестовине в виде буквы X – кажется, такую называют андреевским крестом. Он был гол. И ему было страшно.

На стульях перед крестовиной сидели две молодых жандармских унтерши – перекачанные, бритые наголо, с одинаковыми университетскими ромбами на полевой форме и набитыми мозолистыми кулаками.

Унтерши то ли не понимали, что Сердюков уже пришел в себя, то ли специально над ним издевались, как это вообще любят силовые бой-бабы, когда не боятся служебного взыскания. С обычным для фем бесстыдством они обсуждали его мужское достоинство.

– Нюр, а у него больше, чем я думала, – сказала одна, внимательно изучая телесный сердюковский низ.

– Ты че, Маш, думала про его письку? – прыснула Нюра. – Правда что ли? Почему не про мою?

– Да я не в том смысле, – застеснялась Маша. – Просто заморыш совсем. Шкет. Смотришь на него – ну ничего у него между ног быть не может. А тут хоть что-то. Правда, непонятно, как оно работает.

– Да никак оно не работает, – махнула рукой Нюра. – Им же «Открытый Мозг» все гасит. Особенно русскому человеку, чтобы мы демографию выправить не могли. Политинформацию помнишь?

Сердюков прокашлялся.

– Простите, – сказал он, – мне кажется, произошло какое-то недоразумение. Вы не хотите представиться?

Унтерши уставились на него.

– Офицерки Нюра Кратова и Маша Ястребок, Верхний Тумен.

– Верхний Тумен? Чем обязан такой…

– Не волнуйтесь, товарин, – сказала Нюра. – У нас ничего на вас нет. Пока. Вы здесь для одной… Э-э… Технической процедуры. Можно сказать, медицинского характера. Как только все кончится, вас отпустят.

– Какой к черту процедуры? – спросил Сердюков, стараясь говорить с достоинством. – Я выполняю важнейшее поручение национального руководства, и если ваше вмешательство… Голос у него дрожал – я чувствовал его испуг без всякого омнилинка.

– Вас один господин желают видеть, – сказала Нюра чуть застенчиво.

Сердюк приободрился.

– И что это за господин такой, – спросил он, – что из-за него жандармского капитана на улице крутят, как тартаренского боевика? А потом догола раздевают на дыбе?

– Быстрее вам будет пообщаться, чем нам объяснять, – весело пророкотала Маша. – А вот и они…

Я увидел низкого широкоплечего азиата с коротким седым ежиком. У него было зверское лицо убийцы и длинные мощные руки гориллы. Одет он был как типичный дальневосточный бандит – в пеструю шелковую робу с золотыми и платиновыми копиями сердомольских значков на груди.

– Позвольте представи… – начал Сердюков, но азиатский господин проманкировал знакомством и шагнул прямо к крестовине.

В руках у него появилась упаковка одноразовых палочек для еды. Сорвав бумажку, он разделил палочки, одну взял в рот, а другой нарисовал на животе Сердюкова какой-то знак, похожий на скрипичный ключ.

Палочка даже не коснулась тела Сердюкова, но он – и я вместе с ним – ощутил в солнечном сплетении сильнейшее жжение.

Нюра щелкнула пальцами.

– Смотрим сюда!

Мы с Сердюковым синхронно поглядели на унтершу. Она выставила перед собой картонку с крупно написанной фразой:

MA CHIENNE ANDALOUSE

Азиат поднял свою палочку и, держа ее как каллиграфическую кисть, написал на животе Сердюкова вертикальный столбец иероглифов. Он по-прежнему не касался кожи, но Сердюков даже взвыл от боли.

– Теперь смотрим сюда! – щелкнула пальцами Маша.

Она держала в руке фотографию человека с зеленым ирокезом на бритой голове и черепами-брэкетами на оскаленных в улыбке желтых зубах – одну из канонических карбоновых фотографий Г. А. Шарабан-Мухлюева.