Крушение надежд

Я великий умывальник,
Знаменитый Мойдодыр,
Умывальников начальник
И мочалок командир…

И от этого воспоминания ему становилось весело и легко, как в детстве.

Соседом Рупика по комнате оказался журналист из петрозаводской газеты «Советская Карелия». Он застрял в Пудоже из-за бездорожья. У него на умывальник был другой взгляд. В первый же вечер он пояснил:

— Этот умывальник дает нам большое преимущество: ночью поссатъ захочется — не надо выходить на холодный двор, ссы себе в раковину, все в ведро стечет, а утром уборщица вынесет.

По вечерам Рупик пытался записывать дневные наблюдения или открывал самоучитель французского языка и читал при тусклом свете лампы под потолком. Но соседу журналисту хотелось пить коньяк и беседовать о бабах. Он мечтательно говорил:

— Хочу я тут одну бабенку трахнуть, красавица, Валентиной зовут. Не кто-нибудь, а второй секретарь райкома партии. Она бы мне дала, да сплетен боится. Я ей намекнул, что мне, мол, скоро уезжать, так чего затягивать. Она вроде согласилась, сказала «приду». Слушай, когда я ее приведу, ты уйди на вечер в больницу. Лады?

От таких условий жизни Рупику хотелось сбежать поскорей, он попросил супругов Шнеерзонов помочь ему снять комнату.

— Переезжай временно к нам, у нас две комнаты, поставим тебе раскладушку.

Рупик с радостью переехал. Люди они были легкие и веселые, смеялись, громко включали радио и подпевали песням. Жить у них было намного приятней, чем в гостинице с нудным журналистом. В доме еще жила рыжая кошка, которую они почему-то звали Мышь. Эта кошка Мышь как будто обрадовалась новому жильцу и все время вспрыгивала то на колени, то на плечи Рупику.

Хозяева умилялись:

— Смотри, Мышь-то, Мышь, она опять на него вспрыгнула.

А Рупик сердился и сбрасывал ее:

— Ой-ой, брысь! Я терпеть не могу кошек.

Во второй вечер кошка принесла и положила к его ногам полуживую трепыхающуюся мышь, а сама жеманно на него смотрела. Рупик брезгливо подбирал ноги, твердил свое «ой-ой!», хозяева смеялись:

— Это особый знак уважения к гостю.

Кошка еще куда ни шло, но годовалый сын Шнеерзонов громко плакал по ночам. Рупик промаялся две ночи и вежливо намекнул:

— Спасибо за прием, но не могу же я долго стеснять вас.

— Что, ужасно шумно в доме Шнеерзона? — Они опять весело смеялись, цитируя известную еврейскую песню.

И помогли ему снять комнату в высокой карельской избе, недалеко от больницы. Комната большая, «зала», со столом, буфетом и фикусами. А еще внутри была уборная, утепленная. Главное же, хозяйка согласилась готовить ему обед, не надо ходить в столовку.

* * *

В тот вечер Рупик работал в больнице допоздна и уже собирался уходить, как вдруг ворвался его бывший сосед журналист, весь в снегу и страшно возбужденный:

— Слушай, беда! С Валентиной этой! Плохо ей. Пойдем скорей, помоги,

— Ой-ой, что случилась?

— Кровь хлыщет, ранение у нее. Возьми с собой побольше бинтов.

Рупик захватил, что мог, и они побежали. Журналист рассказывал, задыхаясь от спешки:

— Понимаешь, выпили мы, ну трахнул я ее раз, затяжной. Ну, еще выпили — еще трахнул. А после мне поссать захотелось. Ну, не ссать же при ней в этот наш умывальник. Вышел я на двор на десять минут, возвращаюсь, вижу: она лежит в луже крови на полу, а раковина сломана. Я кинулся: что случилось? Оказывается, она, дура такая, задницей уселась в раковину, подмыться, говорит, хотела, а может, тоже поссать. Ну, а раковина под ней и разломалась, да и врезались осколки в нее, в нежные части. Понимаешь? Ну что делать? Разорвал я простыни, перевязал ее, как мог, и сразу к тебе. Может, ей швы какие надо накладывать? Выручай, только в больницу ее класть нельзя, чтобы огласки не было. Как-никак, она ведь второй секретарь райкома партии. Да и мне не надо, чтоб узнали, — семья у меня. Так что ты, будь другом, молчи об этом.

В комнате Рупик увидел куски раковины и сразу вспомнил: «Я великий умывальник, знаменитый Мойдодыр…» Но было не до воспоминаний: крупная красивая женщина, за тридцать, бледная и напуганная, лежала на кровати и стонала.

Журналист сердито бросил ей:

— Вот врача тебе привел, чтобы перевязать.

Она глянула на Рупика и слабо простонала:

— Мне женщину-врача надо. Я стесняюсь.

Голос у нее был глубокий, грудной, он тронул Рупика. Но журналист строго прикрикнул:

— Женщину? Баба обязательно разболтает. Показывайся ему, он мой друг — не разболтает. Давай, показывай, сама виновата.

Она закрыла лицо рукой, робко, с болью, раздвинула ноги, Рупик развязывал кровавые простыни и тоже стеснялся. Только на занятиях по акушерству и гинекологии в институте приходилось ему видеть женские половые органы, он и тогда стеснялся. Теперь он старался быть, насколько возможно, профессионалом. Картина была страшная: на половых губах, на промежности и на ягодицах множество мелких ран с запекшейся кровью, свежая кровь уже не сочилась. Рупик напряженно думал, что делать. Но вслух своих сомнений не высказывал. В первую очередь надо убедиться, что в ранах не осталось осколков фаянса.