Крушение надежд

— Знаете, из старых друзей мне теперь регулярно звонит только Лиля. Раньше у нас с друзьями были хорошие дружеские обычаи, но где они? — И разоткровенничался: — Самым тяжелым для меня оказался этот феномен — отчуждение прежних друзей. Они прослышали про мое желание уехать, и многие отошли от меня, как от прокаженного. Я понимаю, каждый решивший уехать в Израиль ставит себя в позицию чуть ли не врага, его проверяют органы КГБ, за ним и его окружением следят. Поэтому другим опасно встречаться с ним, их могут заподозрить. Теперь если мне кто и звонит из старых друзей, то с уличного телефона автомата, и просят не называть по имени. Такое у нас запуганное общество. Но не сметь протянуть руку другу — это унизительно. Вот это окружение отчуждением и безразличием — очень горькая душевная травма для меня. Иногда так хочется услышать телефонный звонок или открыть дверь и увидеть друга, как бывало раньше. Но телефон молчит, и никто не звонит у двери. Это трагедия времени. Если бы я был поэт, как вы, я написал бы об этом.

Алеша по привычке поэта вслушивался во фразировку его рассказа и запоминал ключевые слова. Он довез его до кооператива «Белый лебедь» на Ленинградском шоссе, прощаясь, сказал:

— Ваш рассказ об отчуждении друзей очень меня расстроил. Действительно, до чего запуган и замордован наш народ. Вот вы сказали, что хотели бы написать об этом стихотворение. Разрешите мне попробовать.

По пути домой в его в голове складывались строки. Дома он записал их и отправил Рупику письмом.

Отчуждение

Наши дружеские обычаи,
Где же вы в мой тяжелый час?
Отчужденье и безразличие
Окружили меня вместо вас.

Только подал я заявление,
Что уехать хочу в Израиль,
Как возникло вокруг отчуждение,
Старой дружбы пропала быль.

И друзья мои, прежние братья,
За себя испугались вдруг,
И оставили без пожатья
На прощанье протянутых рук.

Я их ждал, собирался проститься,
На прощанье хотел обнять,
Эти милые старые лица
Я мечтал еще раз увидать.

Но молчал телефон, и двери
Ожидали напрасно их;
Привыкал я считать потери —
Отчужденье друзей своих.

Эту горькую неудачу
Не хочу пожелать и врагу.
Не зову, не жалею, не плачу,
Но понять никогда не смогу.

Шкурный страх наш завел обычаи
Отрекаться в прощальный час.
Отчуждение и безразличие
Окружают в России нас.

114. Коммунист-сионист

Скоро Рупик увидел, что поликлиника была местом, где собрались врачи-евреи, которые собирались уехать в Израиль. Как и он, многие уволились с постоянной работы и перешли сюда на временную. Это немного примирило его с новым положением и окружением.

Однажды к нему в кабинет зашла психиатр Эпштейн, знакомая, женщина благородной внешности, очень интеллигентная. Она пришла рассказать, что недавно ездила в Америку навещать родственников. Она с восторгом описывала свои наблюдения над жизнью американцев. Рупик слушал, поражался, сведения о жизни в США ему были полезны. Потом эта женщина вздохнула и неожиданно закончила:

— Ах, если бы вы знали, в какой глубокой жопе мы здесь живем!

Рупик поразился и потом со смехом рассказывал это Мише Цалюку, тот смеялся:

— В глубокой жопе? Это она точно определила. Я тебе признаюсь, мы с женой и детьми тоже подумываем уехать из этой жопы в Израиль. У нее там давно живут родные.

Это признание окончательно сблизило Рупика с Мишей Цалюком. Теперь они постоянно делились мыслями, ходили друг к другу в гости, стали друзьями. Мишина жена Броня вкусно готовила фаршированную рыбу и другие еврейские блюда. Они слушали магнитофонные записи еврейских песен, танцевали под еврейскую музыку.

И однажды произошел случай, который глубоко восхитил Рупика.

Моня Гендель пришел в поликлинику к Цалюку с молодым застенчивым парнем:

— Миша, это Михаил Парфенов, твой тезка и мой сосед по Малаховке. У него уникальная проблема и необычная просьба к тебе.

— Говорите, — сердечно предложил Цалюк, — чем заболели?

— Да нет, не в том… я здоров. Видите ли, как вам это сказать… я хочу стать евреем, то есть совсем превратиться…

Цалюк поразился:

— Евреем хотите стать? Ну, что же, это ваше дело. Но причем тут я?

— Видите ли, я давно хочу, но все боялся этого самого, как его… обрезания боялся. А недавно встретил девушку, Рахилью зовут, Раей, еврейку. Мы пожениться хотим, я ее еврейскую фамилию возьму — Финкельштейн…[183]

— Да, уж более еврейской фамилии не сыскать.