Крушение

Гофман и раньше, когда попадал под обстрел орудий или бомбежку, испытывал страх. Но то был страх открытый. Страх ожидания неминучей и быстрой смерти. Упадет ли шелестящий в воздухе снаряд или пролетит дальше? Это был страх мгновения, длившийся до того момента, пока чужой снаряд не делал прямого попадания, пока не накрывал. Но ему везло. Он оставался жив и всерьез уверился, что это висевший у него на груди талисман хранит его от всяких несчастий и лютующей смерти.

После испытанного мимолетного страха он скоро приходил в себя, болел только живот. И приходилось часто бегать до ветру. В том, что после бомбежки или орудийного обстрела Гофман страдал расстройством желудка, он никому не сознавался. Даже думать стеснялся. Через день–другой пилюли и сухари с крепким кофе возвращали его в строй.

Со временем он притерпелся и к страху мгновения. Зато теперь его стал мучить страх сомнений. Он был столь же тягуч, как и темнота, которая при свете керосиновой лампы гнездилась по углам, наваливалась на него глыбами мрака. Это был страх долгий и казнящий. То ему казалось, что входит в блиндаж маленький гренадер и набрасывается на него с кулаками, готовый задушить, то вдруг слышит он сухой собственный выстрел, но гренадер шагает еще ближе. Потом падает… И кровь на полу. Лужи крови. Кровью пропитан песок. Кровь, будто испарина, поднимается в воздух. Брызжет в глаза…

«Что это со мной? Кажется, я заболел. Галлюцинации начались», — стонет Гофман и ложится на койку, поддерживая на весу забинтованную руку. Ее он зашиб, падая на прошлой неделе в промерзлый окоп. Ударился о ком. Разбил локоть, болит. И это хорошо, что боль продолжается. В случае осложнения его, майора Гофмана, не пошлют сражаться. Значит, отсидится в укрытии. Не подставит себя под пули. Ну, а долго ли так будет продолжаться, и где это безопасное место? Возможно, те, что пойдут в наступление, прорвут русский фронт и очутятся на свободе. Ведь поговаривают же штабные офицеры, что нужно пробить коридор длиною всего лишь километров на сорок. День крепкого боя. Один день — и котел будет ликвидирован. Армия спасется. Значит, солдаты его батальона, вся армия хлынет из окружения, а он, майор Гофман, потащится сзади вместе с калеками.

Никогда не было такого положения, чтобы тыл делался опаснее передовой. Русские будут преследовать. С тыла саданут пули, как тому капитану в спину. Не от своих, так от чужих пуль умрет. Какая разница — смерть одна, и она не скажет, чьими пулями тебя настигла. Так что, если не пошлют в прорыв, надо держаться плотнее к своим. «Да, но раненых до сих пор по воздуху отправляют в тыл, даже в самую Германию, — внезапно осенила мысль Гофмана. — А что, если прикинуться тяжелобольным. Ранена рука, болит живот… Дизентерия, смертельная болезнь…»

Подумав об этом, майор Гофман почувствовал, как голова у него прояснилась. Как это раньше он не додумался — башка бюргерская! Когда валится на голову град — стоит, а кончится — бежит весь в ушибах!

«Все–таки лучше поздно, чем никогда. Пойду и доложу, пусть вывозят, не умирать же здесь, в чужих снегах. Должны же поиметь сочувствие». Гофман встал, вышел из блиндажа в соседнюю конуру, где дремал сидя ординарец, растолкал его. Тот вскочил как очумелый, крикнув спросонья.

— Вот что, Курт, бери автомат, сейчас пойдем к начальству, — сказал Гофман и позвонил командиру полка, спросил у него разрешения на доклад. — Видишь, какую нам оказывают честь. Сразу принимают! — заулыбался Гофман, но тотчас, будто вспомнив что–то, поморщился, завздыхал, опускаясь на стол.

— Что с вами, господин майор? — встревожился ординарец.

— Заболел, Курт. Тяжелый недуг меня мучает, Курт! — вяло, ослабевшим голосом промолвил майор.

Они вышли из блиндажа. Ординарец хотел было поддержать его под руку, но майор отказался, заметив, что белый снег дает хорошую видимость и он дойдет сам.

У блиндажа майор сказал стонущим голосом:

— Помоги мне, Курт, отпереть дверь.

Он вошел в блиндаж медленно и, остановясь у порога, съежился, положил руку на живот, а правую, перевязанную, выставил вперед, как бы подчеркивая, вот он — калека. Командир полка, длинный и худой, не обратил внимания на его болезненный вид и с нотками мрачности в голосе спросил:

— Где находится батальон?

Майор Гофман доложил, что батальона как такового нет, сведен в две роты неполного состава, и они сдерживают русских перед фронтом у хутора Кузьмичи, а один взвод занят погребением трупов в тыловой балке.

— Какое может быть погребейиё? — спросил командир полка, приподняв глаза, глубоко запавшие, будто кто вдавил их в орбиты: — Кто же занимается погребением, когда мы сами… Понимаешь, Вульф, сами не сегоднязавтра станем мертвецами!