Крушение

— Венька, много наловил? Покажи, — спросила она и, завидев нежданно у ветлы военного, начала поспешно удаляться. Когда уже была далеко, оглянулась, всмотрелась пристально, будто желая угадать, кто же этот военный.

В свою очередь, Алексей в душе и радовался и огорчался. Он узнал ее. Это была Верочка, сестра Натальи. Он подумал, что, быть может, следует зайти повидаться с Игнатом, но разлад с Натальей принудил его не идти. «Да и зачем я пойду туда? Что меня связывает с ними? — рассудил он, покусывая от обиды губы. — Отец на вечеринку не пригласил Игната, даже ни разу не упомянул о нем. А я поплетусь… Посыпать солью раны?»

Домой он сразу не пошел, возвращаясь с реки. Захотел побывать в семье Тихона. Подходя, увидел длинную, мазанную глиной избу под двумя склоненными ветлами, готовыми вот–вот упасть на соломенную крышу. Возле земляной лунки с водою для кур, в тени, лежала дворняжка, успевшая прибежать с реки. Завидя военного, она не встала, лишь помахала ему мохнатым, облепленным репьями хвостом.

В сенях было сыро и прохладно, из отворенной двери избы несло тесным, спертым воздухом: пахло чем–то вареным — пареной свеклой или зеленью, кажется, даже конским щавелем. Хозяйка — темнолицая, с темными впадинами под глазами — встретила Кострова без особой приветливости, даже не предложила поначалу стул.

— Да вы проходите, — наконец сказала она и вытерла подолом табуретку, придвинула Алексею.

— Захотел поглядеть, как вы живете, — проговорил он и окинул глазами полати под самым потолком, печку с глубокой трещиной наискосок. Трещину, покрытую копотью, дымившую, видимо, во время топки, не замазывали, с полатей свисала выбитая доска, входная дверь перекосилась, — нет, умелец на все руки столяр Тихон этого бы не потерпел.

Даже при быстром огляде виделся беспорядок в избе.

— Видать, дяди Тихона дома нет. Где же он? — поинтересовался Костров.

Тетя Глаша — так звали хозяйку — не ответила, порылась в переднем углу, под иконами, обложенными сухим чабрецом, и молча протянула ему бумажку в желтых подтеках, «…погиб смертью храбрых в боях за советскую Родину», — прочитал Алексей и вдруг почувствовал, как в глазах потемнело, и очень–очень неловко стало ему в этот момент глядеть на тетю Глашу.

И, будто поняв это, тетя Глаша удалилась в закуток, постояла там и вышла, утирая подолом не просыхающие от слез глаза.

Широкие, занимающие чуть ли не половину потолка полати заскрипели. Оттуда высунулись разом ребячьи головы; девочка с льняными волосами, поглядев испуганно, тотчас упряталась в глубь полатей, остальные не прекращали упористо и диковато разглядывать человека в военной форме.

— Сын Митрия, родственником нам доводится. Небось помните, когда он к нам приходил… Тихон учил его ящики сбивать, — сказала тетя Глаша, кивая на Алексея.

Дети посмелели. Просунулись еще ближе на край полатей, и Кострова странно удивило, что все они были голые. Подумалось, что мать искупала их и велела подождать на полатях, пока не высохнет белье.

Тетя Глаша, кажется, чутьем угадала, о чем думает Алексей, и заговорила надорванным голосом:

— Вы уже не обессудьте. Малые дети, несмышленые, чего с них взять? — Помедлила, стоя, подперев рукою подбородок. — Голышом вон сидят, и одеться не во что. Бывалыча, Тихон подработает, скопит деньжонок и — в магазин покупать ситчику всем на рубашки. Жили, не жаловались. А теперича где его, матерьял, купишь, да и не по карману. Прокормиться и то не на что стало… Жуткая нынешняя была зима, думали, не перенесем.

— И хлеба не было? — спросил Алексей.

— Немножко было припасено. Загодя Тихон четыре мешка ржи подкупил. Привез и говорит: «Ссыпай, жена, в ларь и не транжирь. Придет черный день — сгодится». Чуяло его сердце, что скоро грянет война. Тем и кормились, а так бы и не выжили. Уж больно строгая зима, — вздохнула тетя Глаша и поглядела на рассохшийся стол, всплеснула руками: — Чем вас угощать–то — просто ума не приложу.

— Что вы, зачем? Никаких угощений, — поспешно, с теплотою в голосе возразил Костров и опять поглядел на полати: голые, некормленые дети смотрели на него с какой–то беспричинной и натянутой радостью. Алексею хотелось как–то помочь им, но ничего с собой у него не было. «Пожалуй, сменное белье надо отдать. Попрошу маму — пусть снесет», — подумал он, жалея, что при нем и денег лишних нет — еле–еле хватит на дорогу.

Уходя, медленно, в неловком смятении Алексей переступил через порог подавленным и будто в чем–то виноватым.

Когда очутился на выгоне, опять увидел, как из окон, с порога наружных дверей женщины косят на него глаза — скорбные, мрачные, совсем отрешенные, — эти глаза словно в чем–то обвиняют его, жгут душу огнем. Он не выдержал этих непрошеных взглядов, повинно опустил голову и вдруг вновь особенно остро почувствовал, что война отняла у каждой семьи кормильцев, и ему, лейтенанту Кострову, просто неудобно ходить по селу, ходить, сознавая, что пусть ты и ранен, прихрамываешь, но жив, а многих ушедших на фронт уже нет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Три дня прошли в волнении.