'Круглый стол' - Роман как катарсис

Инакомыслие проявляется не только в политике, но и в подходе к истории, и в сюжетах, и в жанрах, а также связано с характером писателя. Сатирическое мышление ищет слабые места и соответствующие контексты не только в окружающей жизни, но и в дальней истории. Например, если б я знал польскую историю так же, как русскую, написал бы роман о короле Сигизмунде Третьем. По-моему, произошла трагическая ошибка: поляки захватили огромные территории Московии (то есть, по российской терминологии, освободили). Они уже стоят в Тушино под Москвой. И вдруг уходят. А что если вывернуть ситуацию наизнанку? Вот тут и завязка сюжета исторического романа.

Сюжет будет такой. Поляки идут в наступление, входят в Москву и там остаются. Шведы этому не противятся, ведь Сигизмунд -- свой парень, и его сын Владислав становится русским царем. Перелом русской истории: Россия становится колонией Польши. Благодаря этому вскоре отменяется крепостное право. Позже польский сейм распространяет конституцию на все освобожденные территории. Для русских открывается западная граница. Право начинает развиваться в России, по меньшей мере, на два века раньше, чем это произошло на самом деле. Не появится Российская империя, не будет декабристов, и кровавой борьбы поляков за свободу и, уж самом собой, никакого Ленина -- это все не востребовалось бы. Роман этот не напишу, но может, кто-либо из польских коллег возьмется за дело, готов подарить сюжет.

Хочу сказать, что писатель волен не только интерпретировать, но и пародировать историю, и делает это не для того, чтобы исказить исторические факты, а чтобы взглянуть на них свежими глазами.

Самое интересное для меня -- возможность завязать в один узел прошлое и современность. Темы висят в воздухе. Например, в "Русских мифах" это сделано с "Электрической жизнью" шутника Альбера Робида, у которого Ленин, по-моему, списал свои идеи. Недописанным у меня лежит эссе об "Утопии" Томаса Мора. Там ведь у него и всеобщая уравниловка, и лагеря, и тайная полиция, и информанты, и железный занавес, -- все корни тоталитаризма ХХ века. Через четыре столетия утопия Мора реализовалась на одной шестой суши. В эссе "О человеке, который перестал смеяться через 400 лет" (оно начато давно, а сейчас заканчивается) я утверждаю, что Мор, близкий друг и единомышленник Эразма Роттердамского, писал сатиру, фарс, хохотал над потомками, которые добровольно пойдут в ссылку на остров Утопия, а марксисты приняли издевки всерьез за основы социализма и построили свое учение. Недостаток чувства юмора дорого обошелся человечеству. Где здесь у меня прошлое, где современность, а где чистое писательство, не знаю.

5. Ваш "Узник России" включается в известный цикл произведений о Пушкине Тынянова, Новикова, Леонида Гроссмана. А шире -- это роман о судьбе литературы. Расскажите о третьей части трилогии -- новом литературоведческом романе "Смерть изгоя".

Пожалуй, реально передо мной висели три других портрета: Набокова, Булгакова и Синявского, которых добавил бы в перечень. К первому меня не выпустили за границу, чтобы увидеться, второй присутствовал книгами, с третьим дружил, и он бывал у меня в Калифорнии. Набоков -- с его четырехтомником, посвященным "Евгению Онегину", но охватывающим всего поэта и книгой "Николай Гоголь"; Булгаков с пьесами о Пушкине и Мольере; Синявский -- с его "Прогулками с Пушкиным", "В тени Гоголя" и статьями. В Советском Союзе происходила любопытная вещь: о чем только не писали в самиздате и за рубежом, критиковалось все на свете, но пушкинистика оставалась неприкосновенной, как и сам Пушкин. Он как бы накрыл своих биографов могучим крылом.

Тогда-то, в начале восьмидесятых, начал я собирать материалы, сперва намереваясь написать лишь о преследовании пушкинистов, но обнаружилась чудовищная картина: во что превратили поэта, делая из него, по выражению Луначарского, "учителя рабочих и крестьян". Так стал писаться мой "Узник России" и, параллельно, "Русские мифы". Никакой игры, никакой истории наизнанку не было. Центр интересов в том, чтобы узнать: а что было на самом деле и как то, что было, понимается сегодня.

Когда появились российские переиздания, многие пушкинисты старой школы были возмущены, поручали, как водится, своим аспирантам писать рецензии, подчас иезуитские. В то же время в новых статьях обнаруживаю компиляции из моих книг, без ссылок на первоисточник, конечно. Это называется прогрессом пушкинистики.