Круги в пустоте

Он вспомнил, как давным-давно, в первые дни, мечтал о муравьиной яме для кассара. И всего-то за умеренное наказание прутом… чепуха, которую сейчас смешно вспоминать… Нет, даже не смешно… ведь та отчаянная мечта сбылась… и оттого таким холодом тянет изнутри, из того места, где еще утром у него была душа. Если бы можно было повернуть время! Ну хоть один раз в жизни! Только чтобы не говорить тех слов… А какие сказать слова? Простить кассара может лишь Хьясси, все так. Нельзя простить за другого, тоже верно. Но почему не простить — значит убить? Хьясси… Неужели ему было бы приятно видеть, как казнят кассара? Что сказал бы Хьясси? Что сказал бы малыш, в свои десять лет видевший крови больше, чем иные дядьки за всю свою спокойную жизнь? Наверняка ведь сказал бы: «Вы что, совсем там с ума посходили? Хватит крови, хватит убивать! Отпустите его!»

А ведь, может, и сказал… Оттуда, из другого мира, куда ушел. Из этого самого… светлого небесного царства, или как оно у них называется? Чего-то такое лазоревое… В общем, из здешнего рая… Если только рай тоже разделен на Круги. Хотя, может, все эти земные заморочки — границы, Круги, барьеры — до рая не достают? Конечно, если он, рай, есть. Может, и нету, и вообще ничего нету — ни Единого, ни души, ни рая, ни ада… Одна лишь пустая чернота, без начала и конца, чернота, в которой раньше ли, позже растворятся все… а значит, и он. Чернота, в которой ничего нет, вообще ничего… не бесконечно капающие одна за другой секунды, а совсем ничего, полный нуль.

Он представил себе этот полный нуль… даже не черный, а серый такой, туманный, вроде буквы «О». А внутри туманных клочьев — зияющая пустота, и люди стоят в огромной унылой очереди, и чья очередь подходит — тот разбегается и прыгает головой вперед в эту серую дыру. И не вываливается с обратной стороны, а исчезает. Типа был — и уже нет.

И это оказалось настолько страшно, что у Митьки даже зубы свело нервной болью. Ну не надо так, не надо! Если таково устройство мира, если все кончается серым нулем — значит, нафиг такой мир и нафиг такой нуль? Ну не нравится это, до печенок-селезенок не нравится! «Не нравится — не кушай», всплыла в памяти мамина фраза. Что ж, пускай так. Не жри гадость. А как же тогда? Если нет нуля, что тогда есть? Единый? Митька не раз уже говорил с Ним — робко, опасливо, не слишком веря, что его услышат… Но ведь все, чего он по-настоящему хотел, все, чего просил от сердца — оно же сбывалось… Все — кроме Хьясси. Широкое лезвие перечеркнуло дрожащее горло, брызнула темная кровь… и Хьясси остался там, на палубе. Или часть его там осталась? А другую часть, главную, наверное, унесли ввысь по невидимой лестнице. Туда, где ждут его мама с отцом.

Так что же надо было делать там, в подземной камере? Митька с досадой врезал кулаком по ближайшей стенке. Нет, до каратиста ему далеко, острая боль потекла от пальцев дальше в руку. И морщась от этой боли, он понял — не надо было вообще ничего там говорить. Молчать надо было и молча спрашивать Хьясси — может, сумеет какой-нибудь знак подать? Мало ли что все эти — Тми-Наланси, воины — ждали от него слова. Перетоптались бы, подождали бы еще… И глядишь, сейчас кассар стоял бы рядом с ним, положив на плечо свою крепкую, теплую ладонь. «Третья правда» — последнее, что сказал ему Харт-ла-Гир. И Митька понимал сейчас, кристально понимал, что это значит. Сейчас отлетела мишура, обвалилась черепками глупая маскировка. Кассар, который дрался за него и лил кровь… и свою тоже… который лечил его и учил… который говорил сурово и насмешливо, но за этим первым слоем речи пряталось совсем другое… Такой не бросил бы, уйдя неизвестно куда и не оставив ни адреса, ни телефона… не вычеркнул бы десять лет жизни… «…у нас, слуг Тхарана, не должно быть своих детей… но мы ведь люди…» А Митька предал его, отправил на смерть, и ничего уже не изменишь.