Круги в пустоте

— Ну, не так страшен оказался черт, — протянул Петрушко.

— Не упоминай это имя, — без тени улыбки сказал Алам. — Когда называешь врага, то открываешь ему путь в свою душу имну-тлао… протягиваешь ниточку, и он скользит по ней, к тебе.

— Извините… В нашем мире это просто поговорка, никто не понимает ее буквально.

— Да, в вашем мире много неправильного, — согласился Алам. — Но сейчас, наверное, тебе стоит отдохнуть. Как бы ты ни бодрился, а переход никому даром не дается. Ты потерял по меньшей мере год жизни… если, конечно, у Единого нет насчет тебя каких-то иных планов.

— А мне казалось, все прошло легко, — присвистнул Петрушко.

…Он преувеличивал, конечно. Все на самом деле получилось не так уж легко. Он нервничал, а еще больше нервничали Гена с Семецким. Сквозь листву время от времени просачивался жидкий лунный свет, потом небо снова затягивали облака и становилось совсем темно. Ветер раздраженно гудел в кронах и напоминал неумеху-парикмахера, с досадой дерущего расческой по непослушным волосам.

Перенос почему-то надо было делать здесь, в сорока километрах от Москвы, в насквозь промокшем лесу. Гена следовал полученным из Оллара инструкциям. Как выяснилось, точку перехода выбирают отнюдь не случайно. Ведь мало оказаться в Олларе, надо оказаться еще в правильном месте… А то, мрачно пошутил Гена, попадешь прямиком в гарем южного государя, то-то обрадуются красотки.

— Угу. А уж как обрадуются евнухи… — добавил Семецкий. Он вздрагивал плечами, держал руки в карманах, ему было холодно и неуютно. А фляжку с коньяком применять не отваживался — непреклонный в некоторых вещах Вязник такого на работе не прощал. Он и сам тут был, стоял поодаль в плотной непромокаемой куртке с капюшоном, напоминая средневекового монаха, и только папироса нарушала сходство. Так и не сумел победить проснувшуюся тягу.

Как объяснили Гене, не было никакой понятной зависимости между местом перехода на Земле и конечным пунктом в Олларе. Ближайшая подходящая точка обнаружилась здесь. А попробовали бы открыть канал прямо в родной конторе — и угодили бы в морскую пучину на далеком олларском севере. Ошибка в сто метров могла обернуться неделями скитаний в южных степях или восточных лесах. Как-то очень нелинейно все это зависело. Теперь Петрушко понимал, почему Хайяар так долго разъезжал по Подмосковью, хотя ему было проще — в Древесном Круге годилось любое место, лишь бы там люди нашлись поблизости. Здесь же надо было попасть не куда-нибудь, а именно в Сарграм, в его столицу Кхермат-Лназу.

— Ну что, начали, — кинув взгляд на часы, сипло выдохнул Гена. — Время дорого.

Он велел Виктору Михайловичу встать в центре вскопанного круга, зажег не желающие разгораться в сырости свечи, воткнув их прямо в мягкую, размытую дождями глинистую землю. Начал нараспев произносить странные, лишенные какого-либо смысла слова. Ранее, в автобусе, он объяснял, что сумеет самостоятельно открыть канал, но лишь благодаря олларцам Петрушко дойдет до цели. Канал следовало держать открытым и на Земле, и в Олларе, а на такое Гениных способностей явно не хватало. Вот Хайяар — тот может, добавил Гена. Особенно если предварительно чьей-то живой силы насосется. Сейчас Гена по сути проводил такой же сеанс связи с Олларом, как и в лаборатории, только все было проще — не надо было ничего оттуда ловить, следовало лишь послать сообщение, что переход начинается.

Петрушко даже и не понял, когда он начался, переход. Просто хлынула откуда-то изнутри тьма, ударила по глазам, в мозгах зазвенело, и сразу верх перепутался с низом, исчезла чавкающая грязь под ногами, погасло мутное лунное пятно — и накатила тошнота. Отвратительная, безжалостная. Казалось, какая-то мелкая вредная тварь поселилась у него в животе и по очереди дергает за кишки — точно за веревочки органа. Музыка получалась соответствующая. Очень хотелось умереть или хотя бы потерять сознание, провалившись в спасительную пустоту. Но сознание не терялось, хотя и сильно поблекло.

Петрушко шел вперед, и это оказалось трудно — впереди сгустился плотный туман, и даже не туман, наверное, а мутный кисель, который не станешь пить по доброй воле. Ноги приходилось буквально выдирать из какого-то жадного теста, но останавливаться было никак нельзя. Чуть замедлялось его движение — и туман норовил заползти в рот, в уши, а тесто поднималось, бесцеремонно облизывая ноги и точно желая растворить их в себе.

Здесь, в этом странном мире, все было не так. Не было света — но это не значило обычной черноты, не было звуков — но каждый шаг отдавался в ушах, не чувствовалось ни жары, ни холода, но по спине бегали беспокойные мурашки. А вместо страха — одно лишь глухое раздражение, как бывает в тягостном сне, когда сна по сути уже и нет, а проснуться все-таки не получается.