Мчусь по коридору, сбегаю по ступеням и оказываюсь в каком-то темном вестибюле. Из-под приоткрытой двери льется мягкий теплый свет. Захожу и оказываюсь в небольшой богато украшенной молельне. У алтаря – трехрядная подставка для молельных свеч, на которые недавно установили несколько свежих. Все они зажжены. Перед кафедрой, опустив голову и преклоняя колени, читает молитву мой друг.
Я замер и молчу, не в силах шелохнуться от обуявшего меня смущения. Виолончелист не мог не заметить моего вторжения, ведь он опередил меня не так уж надолго – неужели успел настолько отрешиться от внешнего мира?
И когда старик наконец поднимает голову и оборачивается, меня сражает выражение его лица: этот человек испытывает скорбную муку.
– Простите меня, – пристыжено говорю я. – Вас оставить?
– Нет-нет, – загробным голосом отвечает старик. Чтобы вырваться из сковавшего его оцепенения – каким бы кошмаром оно ни было вызвано – и понять, кто я такой и что мне нужно, ему потребовалось усилие. – А-а, вы пришли. Хорошо.
– Друзья обещали мне помочь, если вам не очень удобно.
– Нет-нет, – говорит он. – Все уже предопределено.
Не вполне понимаю, что он имел в виду. Старик встает с коленей, возвращается его обычное дружелюбие.
– Как вы узнали, где меня искать?
– Я видел, как вы ушли из зала, и побежал следом.
– Но я пробыл в этой молельне никак не меньше часа, – хмурясь, отвечает старик.
– Невозможно. Я видел, как вы сюда входили. Прошло всего пару минут.
Священник пожимает плечами, поворачивается и берет меня под руку. Мы вместе выходим из часовни.
– Вот-вот начнется концерт. Вам надо возвращаться.
– Я не ради концерта сюда пришел, – говорю я. – Ради вас.
– Зачем же? Я – маленький человек. Месса Моцарта – вот настоящее чудо!
Почему все помешались на каком-то концерте? Мы поднимаемся по лестнице, движения старика обрели непривычную медлительность.
– Вам нездоровится?
– Нет-нет, не о чем волноваться.
– Где мы встретимся после концерта?
Во всяком случае, я уже смирился: сначала концерт, потом все остальное.
– Вы меня найдете. Все предопределено.
И опять же, он говорит так, словно предстоящий концерт – венец всему. Для него – не спорю. Для меня же сейчас самое главное то, вокруг чего вертятся мысли, – позаботиться о своем выживании. Не сочтите меня самовлюбленным эгоистом.
И вот мы возвращаемся по освещенному длинными светящимися полосами коридору.
– Мне понравился наш дорожный разговор, – говорит священник.
– И мне тоже. Узнал для себя много нового.
– Ну что вы, мне нечему вас научить! Я только пролил свет на то, что вы знали и без меня, как считаете?
Наш мозг – большой дом, и мы пользуемся далеко не всеми комнатами.
Он указывает на запертые двери, которых в этом коридоре множество. Мы еще не дошли до балконов, и уже отсюда слышны сотрясающие зал овации.
– Вышли солисты, – говорит священник. – Мы как раз вовремя.
– Я вас потом отыщу.
– Да-да, конечно. – Он протягивает мне пухлую руку и устремляет на меня невыносимо печальный взгляд.
– Властвуйте бережно, – роняет он.
За балконной дверью наступает тишина: зал смолк, заиграла музыка.
– Идите. – Он подталкивает меня к двери. Я вхожу на балкон как раз в тот самый миг, когда хор выдает первое крещендо:
– Кирие!
От могущества звука дух захватывает. Я даже не заметил, что священник не последовал за мной на балкон. Смотрю вниз, выискивая в зрительном зале знакомые лица – Экхарда с Илоной, Петру с компанией, которые собрались здесь будто бы специально для меня. Вокруг много тех, кого я не знаю, слишком много. И музыка. Величие момента на миг вытесняет из головы страхи о будущем.
Я уступаю напору звука, бьющего через край, отдаюсь музыке Моцарта, не пытаясь предугадать, куда он меня поведет, покорно несясь по течению, как рыба в бурном горном потоке. А когда хор внезапно смолкает и над притихшим залом поднимается пиано солистки, протяжное и чистое, а потом внезапно возрастает до густого крещендо: «Кристе!» – я вместе со всеми затаиваю дыхание и взлетаю с певицей, выше и выше: над балконами, над приземленностью собственной жизни, взирая на нее с небес с любовью и нежностью, но без привязанности.