Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

Это была самозащита польско-еврейских сталинистов от антисемитизма самого Сталина. Если сами герои еврейского сопротивления соглашались отрицать значение гитлеровского антисемитизма для еврейской жизни и политики, а в некоторых случаях и для их собственного желания сопротивляться немецкой оккупации, тогда, конечно же, они доказывали свою преданность. Сталинизм предполагал отрицание самых очевидных исторических фактов и их самой насущной персональной значимости: в случае восстания в Варшавском гетто в 1943 году польско-еврейские коммунисты справились и с тем, и с другим. Для сравнения: оклеветание Армии Крайовой и Варшавского восстания 1944 года было легким делом. Поскольку его не возглавляли коммунисты, это не было восстанием. Поскольку солдаты Армии Крайовой не были коммунистами, они были реакционерами, действующими против интересов трудящихся масс. Польские патриоты, которые погибли, освобождая свою столицу, были фашистами, ненамного лучшими, чем Гитлер. Армия Крайова, которая сражалась с немцами с гораздо большей решимостью, чем польские коммунисты, превратилась в «оплеванного карлика реакции»[719].

Якуб Берман был членом Политбюро, ответственным как за идеологию, так и за безопасность в 1949 году. Он повторял ключевой аргумент Сталина в защиту террора: когда революция приближается к завершению, ее враги сражаются еще отчаянней, поэтому преданные революционеры должны прибегать к самым крайним мерам. Притворяясь глухим по отношению к советской линии, он представлял борьбу как войну против правого (т.е. национального) отклонения. Никто не мог обвинить Бермана в нехватке внимания к национализму после разрыва Тито и Сталина. Вместе с тем, никто не мог сделать больше, чем Берман, для обесценивания памяти евреев о массовом уничтожении их немцами в оккупированной Польше. Берман, который потерял многих членов собственной семьи в Треблинке в 1942 году, осуществлял руководство польским национальным коммунизмом, в котором – всего через несколько лет – газовые камеры отошли на задний план истории[720].

Холокост привлек многих евреев к коммунизму – идеологии советских освободителей; однако же теперь, чтобы править Польшей и ублажить Сталина, ведущие еврейские коммунисты должны были отрицать значение Холокоста. Берман уже сделал первый важный шаг в этом направлении в декабре 1946 года, когда распорядился, чтобы официальная цифра погибших поляков-неевреев была значительно увеличена, а погибших евреев – несколько уменьшена с тем, чтобы количество жертв было равным – по три миллиона человек. Холокост уже был политикой, причем опасной и трудной. Его, как и любое историческое событие, надо было понимать «диалектически», в терминах, то есть в соответствии с идеологической линией Сталина и политическими интересами текущего момента. Возможно, евреев погибло больше, чем поляков-неевреев, но, вероятно, это создавало политическое неудобство, возможно, было бы лучше, если бы цифры были равными. Позволить собственному ощущению действительности или справедливости вмешаться в такое диалектическое регулирование означало потерпеть поражение как коммунисту. Вспоминать о смерти в газовой камере собственных членов семьи было чистым буржуазным сентиментализмом. Успешный коммунист должен смотреть вперед (что Берман и делал), дабы видеть, чего требует настоящий момент от истины, и действовать соответствующим образом и решительно. Вторая мировая война, как и Холодная война, была борьбой прогрессивных сил против сил реакционных – и точка[721].

Берман, очень умный человек, все это понимал так же хорошо, как и любой другой, и привел эти исходные условия к их логическому заключению. Он осуществлял руководство аппаратом безопасности, который арестовывал членов Армии Крайовой, выполнявших специальное задание по спасению евреев. Они и их действия не имели исторического резонанса внутри сталинского мировоззрения: евреи пострадали не более, чем кто-либо другой, а солдаты Армии Крайовой были не лучше фашистов.