Увы! Даже столь явно выраженная кротость не успокоила взбешенного супруга. В течение всего своего путешествия Гонорий мусолил и пережевывал истинные и мнимые обиды и в результате, когда вернулся домой, словно сорвался с цепи. Ошеломленной Марии-Катарине пришлось пережить такую сцену, какой не могло бы себе представить самое воспаленное воображение. Гонорий обвинял жену во всех смертных грехах и вел себя непозволительно грубо. Ему казалось, что не проходило и дня, когда бы молодая женщина не нарушала свой супружеский долг.
– Да я же и шагу из дома не сделала! – пыталась протестовать княгиня. – Если вы мне не верите – вот моя почта. Прочтите все письма, вы увидите, что в них нет ни одной строки, способной ранить вас, ни одной, которая поставила бы вас в щекотливое положение.
– Я вам не верю и ничего не собираюсь читать! – кричал опьяненный гневом Гонорий.
И вот тогда-то, впервые за многие годы, Мария-Катарина рассердилась.
– С меня довольно! Вы оскорбляете меня, сударь! Пословица гласит: «Не будь овцой – не попадешь волку в зубы». Отныне вы не увидите во мне ни прежней кротости, ни прежней ласки…
Внезапный отпор, полученный от жены, слегка охладил пыл оскорбленного супруга. Он опомнился, но вскоре снова не смог сдержать приступов гнева.
Как-то после обеда у госпожи де Беврон Мария-Катарина поговорила несколько минут в маленькой гостиной с молодым и привлекательным графом де Тиаром. Гонорий был теперь вечно настороже и обрушился на жену, едва они вернулись домой. Стены особняка дрожали от его криков… и от криков боли, которые не смогла сдержать молодая женщина. Нежный супруг избил ее до полусмерти. Потом велел слугам отнести жену в спальню.
– Вам будут приносить еду, но вы выйдете из своей комнаты только тогда, когда я этого захочу.
Время от времени Гонорий поднимался в покои жены, чтобы еще раз проучить ее. От такого обращения Мария-Катарина заболела. Ее семья, как, впрочем, и семья ее мужа, обрушила громы и молнии на голову ревнивца.
– Ваша жена нездорова, – заметил ему граф де Валентинуа, его родной брат. – Она кашляет кровью!
– А я, знаете ли, прекрасно себя чувствую! И ем с аппетитом, и поправляюсь! – отвечал этот восхитительный супруг.
– Вполне возможно, – тон графа стал еще суше. – Но, надеюсь, вы понимаете, что подобным обращением вы сведете жену в могилу?
– Тем лучше! Не будет позорить мое имя!
– Никогда не думал, что вы способны превратиться в такое чудовище, брат мой! Но берегитесь! В этом деле последнее слово останется не за вами!
– Поживем – увидим! – довольно беспечно ответил ревнивый князь.
Гонорий поторопился, решив, что он царь и бог. К обоим семействам присоединился принц Конде, которому и жизнь была не мила, пока его возлюбленная подвергалась постоянной опасности. Вместе им удалось заставить вмешаться в происходящее архиепископа Парижского. Он и помог одержать победу. По его приказанию княгиню освободили и отвезли в монастырь в Мане, к громадному облегчению принца, который тут же переправил своей красавице нежное послание:
«Я не смог бы описать картину скорби, какую являет собой Париж со дня вашего отъезда, – писал он. – Потоки слез, которые я видел, делают менее горькими мои собственные слезы…»
Слезы маркизы Бриньоле, как всегда, были обильно приправлены гневом. Она была просто в бешенстве от того, чем обернулся брак, который стоил ей таких трудов. Маркиза взяла свое верное перо и адресовала своему «дорогому сыночку» следующую эпистолу:
«Моя дочь – отнюдь не девица легкого поведения. Она любит вас давно и верно. Откройте мне ваше сердце: если вы находите в ее поведении хоть что-либо, что требуется изменить, доверьтесь мне. Но разве вам самому не в чем себя упрекнуть? Было бы отлично, если бы вы поторопились образумиться…»
Сразу же после этого маркиза написала и дочери, чтобы уговорить ее простить мужа, если тот вернется «к прежним своим чувствам».
Видя, что на него ополчился весь свет, убедившись к тому же, что и сам король им весьма недоволен, Гонорий III подумал, что лучше будет согласиться на все, но придумать свой план. Он дал знать маркизе, что готов позабыть о прошлом, если Мария-Катарина вернется к семейному очагу. Молодой женщине трудно было бы отказаться. Поддавшись увещеваниям матери, она покинула монастырь и возвратилась в Париж.
Но едва она переступила порог особняка Матиньонов, едва увидела своего драгоценного супруга, как тот, не тая довольной улыбки, сообщил ей, что не только нет никакой необходимости разбирать вещи, но совсем наоборот: следует внимательно оглядеться, не забыла ли она чего-нибудь, уезжая в монастырь.
– Мы немедленно возвращаемся домой, – сказал он. – В Монако вам будет куда легче прийти в себя.
Мария-Катарина сразу же поняла, что попала в ловушку.