Кротовский, вы последний

Наскоро просматриваю юношескую «чушь прекрасную», вычленяя цепким наметанным взглядом старого номенклатурщика крупицы полезных сведений о жизни молодого парня, что занимал до меня это тело. Если сказать обобщенно, жизнь у него была не так уж безоблачна, как могло показаться поначалу.

Род Кротовских действительно знатный, но обнищавший, впавший в немилость и фактически выродившийся. После смерти матери Сережа Кротовский остался последним его представителем. В довесок ко всем неприятностям крайнему Кротовскому достался какой-то совсем бестолковый магический дар, какой именно, в дневнике я так и не обнаружил.

Парень психовал, страдал от своей никчемности, в дневнике прямо так и написано «… никчемности», а еще плохо учился и не имел друзей. Весь круг общения ограничивался обществом старого слуги Матвея Филиппыча и его внучки Ани. Картина и без того довольно безрадостная, но последняя страница дневника содержит запись о заключительном добивающем ударе судьбы по юношескому самолюбию:

«12.07 сего года. Мне сообщили, что наш родовой особняк придется продать на покрытие долгов. Это невыносимо. У меня жар и слабость. Лучше б я умер еще тогда…» — когда именно «еще тогда» предпочел бы помереть юный соплежуй, дневник так же умалчивает.

Впрочем, какая разница. В конечном итоге он все же освободил занимаемое тело, позволив занять его мне. Спасибо тебе, Сережа. Как говорится, кому супчик жидкий, а кому жемчуг мелкий. Я с большим удовольствием поживу в этом теле, и даже обещаю не роптать… ближайшие лет пятьдесят как минимум…

— Сергей, — в комнату без стука заходит Анюта, — Обедать… живо.

Фига с-се. А где же «Сереженька»? А обнимашки? В общем-то, дневник пролил некоторый свет на взаимоотношения с Аней, но я рассчитывал на чуть большую теплоту. Видимо, Сереженька ловко играл на струнах души, изображая беспомощность и жалкость… до того ловко, что в итоге все-таки помер… и тем не менее своими закидонами Анюту достал.

Выхожу из комнаты вслед за Анютой, не в силах оторвать взгляда от упругой… ну скажем, походки. Не, я так-то мальчугана понимаю. В восемнадцать лет я бы тоже втюрился в такую кралю безоглядно. А вот сама краля Сережу воспринимает только как младшего и слабого. Скорее даже терпит ради деда, хотя определенные сестринские чувства к нему питает.

Она совершенно не в курсе, что Сережа лелеял к девушке чувства совсем иного рода и изливал их «дорогому дневнику». Признаваться самой Ане даже не помышлял… ну, так оно и к лучшему. Мелкий говнюк домочадцев задолбал и без слезливых признаний.

Садимся за стол, причем я на хозяйских правах усаживаюсь первым на почетное место. Только затем садится деда, за дедой внучка… была бы тут Жучка, наверно, тоже соблюдала бы правила этикета. А что, я только «за». Уважаю наличие дисциплины и субординации.

Анюта разливает половником по тарелкам супчик… супчик, надо сказать, довольно жидкий. М-да, совсем неважно идут дела у последнего из рода Кротовских. После супчика Анюта раскладывает подобие плова на кожистых тощих куриных крылышках. В заключении морс… не, мне-то грех роптать. Я последние десять лет вообще одни каши жрал, но… для древнего графского рода обед не просто скудный, а откровенно постыдный.

— Такие, значит, дела, Сергей Николаич… — после того, как Анюта убрала посуду, деда, он же Матвей Филиппыч набрал в грудь побольше воздуха, будто собирая силы для важного разговора, — …мы с Анютой рады, что хвори своей ты не поддался, но…

— Да вы говорите прямо, Матвей Филиппыч, — подбадриваю деда незнакомым мне молодым голосом.

— Тянуть с домом дальше нельзя. Завтра приедет купец Хоромников. Цену дает справедливую. Делопроизводство на себя берет. Надо продавать, — деда смотрит на меня напряженно, похоже этот разговор он затеял не в первый раз.

— Надо, Сережка, ну правда, — на подмогу к деду приходит Анюта, — Даже столовое серебро в ломбард снесли. Нечем платить. Понимаешь, дурачок? Жить не на что. Надо продавать.

— А ну-ка, — дед нахмурился, стрельнув на Анюту глазом, — Выдумала еще… хозяина дурачком называть… не лезь в разговор.

— Раз надо продавать, — я усмехаюсь, — Значит, будем продавать.

В гостиной повисает молчание. Две пары глаз впериваются в меня. В глазах старого слуги читается надежда, что юный хозяин не безнадежен. В глазах Анюты — сомнение, не выкинет ли сейчас Сереженька очередной капризный номер.

— Анюта все верно говорит, — не удерживаюсь и подмигиваю девушке, — Дурачок и есть. Нельзя ругать за правду.

— Сережа, ты только не обижайся, — походу Анюта такой спокойной и самокритичной реакции от меня не ожидала, и взялась оправдываться, — Ну нету других вариантов, сколько бы ты не упирался…

— Спокойно, я уже не упираюсь, — стараюсь звучать твердо, — Вы полностью правы, а мне… мне пора повзрослеть.

— Вот верно говоришь, — с жаром поддерживает дед, — Ты ж теперь совершеннолетний. Ты теперь над нами законный глава. Не забывай, Сергей Николаич, мы с Анюткой целиком от тебя зависим.

— Уж поверьте, теперь не забуду. Ну? Когда там прибудет ваш купец?