Кронштадт

Подводники были главными героями кампании сорок второго. В Кронштадте каждую лодку, возвращающуюся из похода, встречали в гавани с духовым оркестром. Измученные, обросшие, счастливые, сходили подводники под бодрящие звуки марша на причал. Они пошатывались: ноги, отвыкшие от земной тверди, ступали нетвердо. Комбриг, выслушав краткий рапорт командира лодки, заключал его в объятия. Командир береговой базы преподносил поросят — трех, четырех, а то и пять — по количеству потопленных судов. Такая была заведена традиция.

Но не всем удавалось возвратиться, ступить на кронштадтскую землю. Двенадцать подводных лодок не вернулись в сорок втором из боевых походов. Почти всем им удалось форсировать Финский залив — тщательно охраняемые, постоянно наращиваемые проклятые минные заграждения — и прорваться на просторы Балтики. Но вот по пути обратно… мины гальваноударные, антенные, якорные неконтактные, донные неконтактные… противолодочные сети, погибельно наматывающиеся на винты…

Но никто не знает, как гибнут подводники.

23 июня 1975 года

Выезжаю на Кировский проспект, вливаюсь в поток машин. Пока я сидел у Неждановых, небо заволокло тучами. Наверное, будет дождь. Ленинградское лето без дождей не обходится.

Таня молча сидит рядом. Мельком глянув на нее, вижу прямую линию носа, капризные нежные губы. Очень похожа на Люсю. Только глаза не карие, а зеленые, русалочьи.

Мне редкостно повезло. Я не истлел на холодном грунте Финского залива, не сгорел в огне, не взлетел, разорванный на куски, в балтийское небо. Я остался жив — для чего? Главная задача всеобщего закона жизни: передай дальше генетический код. От зверя или растения больше ничего и не требуется: оставил семя новой жизни — и можешь сгинуть, исчезнуть с лица земли. Значит, я остался жив только для того, чтобы породить новую жизнь? Нет, не только, говорю я себе. Я работаю, проектирую подруливающие устройства и испытываю опытные образцы на судах крупного тоннажа. Я мыслю, следовательно, существую. Я трепыхаюсь, черт побери! Но в чем-то самом главном прав всеобщий закон — продли свой род и уходи…

Рядом со мной сидит моя дочь, продолжение моей жизни. Очень хорошее, красивое продолжение. Почему же я не весел? Почему нет у меня в душе умиротворенности и покоя? Вон, взять Галкина, бывшего артиллериста и минера с нашего «Гюйса». Галкину тоже повезло, он остался жив, дослужился до капитана первого ранга, ушел в отставку примерно в одно время со мной — и поглядите-ка на его удовлетворенное жизнью лицо, на благодушное пузо, отращенное на ниве руководства секцией ветеранов Балтфлота. Молодец, молодец Галкин! У него добродушная толстая жена и двое сыновей, отличные парни. Старший пошел по стопам отца, окончил училище и служит на Северном флоте. И как служит! Гремит на весь флот. В свои двадцать восемь лет уже командует сторожевым кораблем. Перещеголял папочку, у которого служба шла, скажем прямо, негладко. Мне порой кажется, что в характере у молодого Галкина есть что-то схожее с Андреем Козыревым — вот эта с мальчишеских лет определившаяся нацеленность на морскую службу. Помню его совсем мальцом в Балтийске, где я навещал иногда Галкина: ушастый белобрысый пацан, раскрыв рот, слушал, как мы с его папой предавались воспоминаниям. Галкин гордится старшим сыном и всем показывает флотскую газету с хвалебной статьей о нем. А младший сын работает автомехаником — я с ним хорошо знаком, у него веселый нрав и искусные руки. И уже пошли у Галкина внуки. Прекрасная семья. Пожалуй, одному только Галкину из всех нас удалось стать путным стариком…

— Ты думаешь, я вздорная девчонка, — говорит Таня (и я даже вздрагиваю от неожиданности), — ты думаешь, у меня в голове одни шмотки.

Останавливаюсь у светофора и искоса взглядываю на Таню. Она смотрит прямо перед собой, чернобровая, с белым четким профилем, в белой курточке с желтым солнечным диском и синими буквами «Sunny boy».

— Я тебе ничего не сказал.

— Не сказал, но думаешь. Я знаю. — Она тряхнула пышной копной волос. — Терпеть не могу это многозначительное осуждающее молчание.

Зеленый свет. Я трогаю машину. Я вовсе не думаю, что Таня вздорная девчонка, отнюдь. Моя дочь умна и деловита. Из тех крох информации, которые мне перепадают, я знаю, что Танин руководитель отдела души в ней не чает. Должно быть, именно поэтому несколько статей, написанных Таней, напечатаны в реферативном журнале не только под ее, но и под его, руководителя, фамилией. «Так принято», — говорит Таня. Я читал одну из статей, в ней разбирался частный вопрос информатики, и должен признаться, что эти четыре странички, испещренные уравнениями и терминами, оказались мне не по зубам. Таня оформляется в заочную аспирантуру, в ближайшие годы она защитится. Да что говорить! Разумеется, мне бы хотелось, чтобы Таня больше считалась с моим мнением, с моим жизненным опытом, наконец. Но — ничего не поделаешь. У нее своя жизнь. Свои проблемы. Свое самолюбие…

А у меня, между прочим, свое.

— Я молчу только потому, — говорю, — что ты ясно сказала, чтоб я не лез не в свое дело.