Кронштадт

Уже который раз они ложились, затаясь и выжидая. Который уже раз их упорно преследовали, забрасывали бомбами, пытались разрушить силой взрывов оба корпуса — легкий и прочный, — чтоб хлынула в пробоины вода, чтоб превратить лодку в железный гроб для ее экипажа…

Жук выглядел, как обычно, невозмутимым. Переоделся в сухое, выпил спирту для согрева, покрутил пальцами длинный нос. А Караваев от недавней близости смерти сделался суетливым, возбужденным. За пятым номером, доложил он командиру, сорваны два листа легкого корпуса, и похоже, что протекает топливная цистерна — на воде были коричневые пятна.

— Когда я шюцкоров увидел, — рассказывал он, жестикулируя обеими руками, — ну, все, думаю, прощай, дорогая… Счас пых-пых-пых — уйдет лодочка под воду, а мы с Евтропычем поплыве-е-м в гости к морскому шкиперу… Потом смотрю — оттуда семафорят и Кошельков заслонкой застучал, ну, думаю, может, успеем… может, поживет еще Караваев на белом свете…

Чумовицкий говорил:

— Палец шарнира Гука — вещь немудреная, можно опилить кусок железа, подогнать… С подгонкой, конечно, придется повозиться…

— Нет уж, хватит, — сказал Чулков. — Больше посылать людей наверх не будем. Ты, конечно, понимаешь, Федор Семеныч, что времени для ремонта нам не дадут.

Толоконников хмуро молчал, теребя соломенную бородку. Подошел к штурманскому столику:

— Сколько, Павел Фомич, до точки рандеву?

Шляхов прошагал измерителем по линии курса:

— Сто тридцать пять миль.

— Сто тридцать пять миль без руля, — покачал головой командир. — Боцман, ты на лодках дольше всех плаваешь. Бывало такое?

— Не припомню, товарищ командир.

— Не бывало, так будет, — сказал Чулков.

Разрывы глубинок утихли. Если и верно топливная цистерна дала течь, то всплывшие пятна соляра могли навести противника на мысль, что лодка потоплена. Нет худа без добра…

Под утро дали ход электромоторами. С этого момента в шестом отсеке стояли бессменно у ходовых станций электрики Калмыков и Озолинь. Если репитер гирокомпаса показывал отклонение от курса, по переговорной трубе летела в шестой команда, и электрики снижали или увеличивали нагрузку на соответствующий электродвигатель. Надо, к примеру, повернуть вправо — значит, дай больше нагрузку на левый мотор. И точно держи нужное число оборотов.

— Знаешь, чего я надумал, Калмык? — сказал Озолинь спустя несколько часов. — Уж раз мы за рулевых работаем, так хорошо бы, чтоб компас тут был, перед глазами. А то пока в центральном сшурупят да крикнут… секунды целые пропадают…

— Да ну, придумаешь, Дубок! — отмахнулся Калмыков.

И верно, тут от приборов, показывающих работу двигателей, глаз не отвести, а он еще один прибор хочет под нос сунуть — репитер гирокомпаса. Но, подумавши, решил Калмыков, что Дубок дело говорит…

Озолинь был из латышской семьи, издавна осевшей на Урале, в Златоусте. Он и языка-то латышского не знал. Только о фамилии своей знал, что Озолс — это дуб, а Озолинь — маленький дуб, то есть дубок. Потому-то и называли его на лодке Дубком. Парень он был головастый и расторопный.

Старшина группы отнесся к предложению Дубка с сомнением. Однако доложил в центральный.

— А что? — поднял Шляхов голову от карты. — Толковая мысль. В седьмом отсеке репитер сейчас не нужен — вот и перенести его в шестой.

— Добро, — кивнул командир.

Так в шестом отсеке, среди белых щитов ходовых станций, появился репитер гирокомпаса, перенесенный штурманским электриком из соседнего седьмого. И стали они — чернобородый скуластый Калмыков и маленький Озолинь, у которого бородка росла хилыми белобрысыми кустиками, — стали сами следить за показаниями репитера и, подрабатывая моторами, держали лодку на курсе.

Медленно продвигалась лодочка — крепко сделанная, прочно сшитая — на восток. Не раз она в своем упрямом движении задевала боками минрепы. И каждый раз возникавший при этом дьявольский скрежет мог стать последним звуком в жизни населявших лодку людей.

Западный ветер гонит бурые стада облаков на восток — туда, где из раскачавшейся синей воды поднимается веселое ярко-рыжее солнце. Утро, умытое свежестью, обещает ясный день.

«Гюйс» дает ход и медленно сближается со всплывшей «щукой». Сошлись правыми бортами.

— С возвращением! — кричит Козырев.

Там, на мостике лодки, толпятся подводники. Улыбаются, приветственно машут. У них бледные, незагорелые, обросшие лица.

— Спасибо! — отвечает Федор Толоконников. — Это опять ты, Козырев?

— Опять я! Заждались мы тебя, Федор! Почему опоздал?

— Были причины. — Толоконников увидел брата: — Здорово, Володя!

— Привет, Федор! — улыбается Владимир Семенович. — Ты бороду отпустил? Как сплавал?

— Ничего сплавал. Малость почистили Балтику.

— Сколько потопили? — спрашивает Козырев.

— Пять штук!

— Поздравляю! Завидую!

— Чего завидовать? У вас тут лучше. Тепло. Солнышко светит, — усмехается Федор Толоконников. — Возьми меня к себе, Андрей. Хотя мичманом!

— Тебе у нас не понравится.

— А что такое? Тараканов небось развели?

— Да нет. У нас, видишь ли, гальюн без хитростей. Тебе скучно будет.