Кронштадт и Питер в 1917 году

Это было тяжелое время для нашей газеты и для партии вообще. Разоблачение провокатора Черномазова[50], принимавшего некоторое участие в старой, дореволюционной «Правде», было использовано нашими политическими врагами в целях опорочения и очернения «Правды». Помню, однажды, проходя по Невскому, я увидел в витрине газеты «Вечернее время»[51] огромный плакат, на котором крупными буквами было написано: «Редактор газеты «Правда» — провокатор». У неосведомленных читателей это создавало впечатление, как будто актуальным редактором «Правды» состоит провокатор.

Буржуазия всячески старалась использовать разоблачение Черномазова и на этой почве демагогически разводила провокацию: от черносотенного, антисемитского «Нового времени»[52] и кадетской «Речи»[53] нисколько не отставали радикальные органы печати, вроде газеты «День»[54]. Циничные фельетоны Заславского, печатавшиеся в «Дне» под псевдонимом «Homunculus», могли дать сто очков форы любому бульварному листку. Меньшевики и эсеры, злорадно поглядывая в нашу сторону, больше всего заботились о приращении за наш счет своего политического капитала.

Однажды, когда я находился в редакции «Правды», было получено известие, что солдаты Московского полка, спровоцированные нашими политическими врагами, собираются громить редакцию и контору нашей газеты. На место происшествия был срочно командирован бывший член IV Государственной думы, старый большевик Муранов, которому и не без труда удалось потушить неприятный инцидент и рассеять сгустившиеся над нашей головой тучи.

Крупным событием этих дней было получение из-за границы первой статьи Ильича «Письма из далека»[55]. Я читал ее в конторе «Правды». Помню, с каким интересом отнеслись к ней работавшие в конторе товарищи Пылаев и Шведчиков.

Нас всех тогда очень волновал вопрос о приезде Владимира Ильича. Так болезненно остро чувствовалось отсутствие вождя и так сильно сознавалась необходимость, чтобы в эти трудные дни революции он был вместе с нами. Помню, Анна Ильинична сообщила, что Ильич пока не может приехать и на некоторое время еще останется за границей. Это сведение нас всех тогда крайне огорчило.

В один из моих приездов в Питер я зашел к Максиму Горькому. Мое знакомство с ним состоялось еще заочно в 1912 г., когда я отправил ему на Капри письмо от имени Петербургского землячества студентов Петербургского политехнического института с просьбой бесплатного предоставления из книжного склада «Знание» литературы для нашей земляческой библиотеки. Алексей Максимович ответил согласием; и так как момент его письма совпал с обострением студенческого движения, то он к своему письму прибавил несколько строк политического содержании: «От души желаю бодрости духа и в трудные дни, вами ныне переживаемые. Русь не воскреснет раньше, чем мы, русские люди, не научимся отстаивать свое человечье достоинство, не научимся бороться за право жить так, как хотим». Это письмо Горького в числе других моих «преступлений» было инкриминировано мне жандармами во время ареста летом 1912 г.

Лично я познакомился с Горьким весной 1915 г. в Петрограде, на Волковой кладбище, во время похорон историка Богучарского. Обратив внимание на мою гардемаринскую шинель, Горький тогда с добродушным сарказмом заметил: «Здорово вас, правдистов, переодели». Это было как раз во время империалистической войны.

На этот раз я посетил Горького впервые со времени революции. Когда я пришел, Горький был занят на заседании, происходившем у него на квартире. Меня провели в небольшую гостиную и попросили подождать. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и оттуда доносились обрывки чьей-то речи. Я понял, что обсуждается вопрос о сооружении музея-памятника борцам революции. Речь произносила Е. Брешко-Брешковская. Дрожащим старческим голосом она говорила: «Этот памятник борцам революции должен быть храмом. Он должен быть построен в центре русской земли, на перекрестках всех дорог, так, чтобы крестьянин с котомкой и усталый путник мог зайти туда и, отдыхая от трудностей пути, ознакомиться с прошлым своего народа». Одним словом, ее предложения были типичнейшие народнические фантазии, лишенные всякой связи с действительностью. Но участники заседания, из уважения к авторитету ее имени, слушали речь «бабушки русской революции» с затаенным вниманием.

Вскоре в комнату, где я ожидал конца достаточно нудною заседания, быстрой походкой вошел беллетрист И. Бунин, сейчас обретающийся в бегах. Узнав, что я приехал из Кронштадта, Бунин буквально засыпал меня целой кучей обывательских вопросов: «Правда ли, что в Кронштадте анархия? Правда ли, что там творятся невообразимые ужасы? Правда ли, что матросы на улицах Кронштадта убивают каждого попавшегося офицера?» Тоном, не допускающим никаких возражений, я опроверг все эти буржуазные наветы. Бунин, сидя на оттоманке с поджатыми ногами, с огромным интересом выслушал мои спокойные объяснения и вперил в меня свои острые глаза. Офицерская форма, по-видимому, внушала ему доверие, и он не сделал никаких возражений.