Кронштадт

— Вот они тебе и мешают, мысли эти, — сказал Иноземцев, проникаясь участием к этому растерявшемуся пареньку, которому было, кажется, еще хуже, чем ему самому. — Ты их выбрось из головы. Ты командуй, Серафим! Голос подай, понимаешь? — с горячностью продолжал Иноземцев. — Чтоб все слышали и видели, что ты делаешь свое дело. Ори погромче! Понял?

Галкин кивнул, с некоторым недоумением посмотрев на Иноземцева зеленоватыми глазами. И вышел из каюты.

Как легко давать советы другим (подумал Иноземцев, возвращаясь к столу). Вдруг он понял, что в таком взвинченном настроении не сможет написать письма. Ладно. Отложим на завтра. Если, конечно, это завтра наступит.

Ясным выдалось утро двадцать третьего сентября. Это было плохо. Уж лучше бы лил дождь и стелились над Кронштадтом тучи. Пусть была бы осень как осень. Но нет, утро было ясное.

Раннее солнце осияло Кронштадт. Было тихо. Война будто не проснулась еще.

Густо дымя, шел по Малому рейду работяга-буксир «Ижорец-88», волоча за собой длинную восьмилючную баржу с белой надписью на черном борту «ЛТП-9». Из кормовой надстроечки баржи, одиноко торчавшей на краю огромной палубы, выглянула Лиза Шумихина, позвала мужа чай пить.

— Чай пить — сырость в брюхе разводить, — ворчливо откликнулся старшина баржи Шумихин. — Не видишь, что ли, поворачивать будем сейчас к форту.

Он стоял у штурвала, сухонький небритый человек лет под пятьдесят, в бушлате и шапке, нахлобученной на седоватые лихие брови. За спиной у него торчала винтовка. Он плавно крутил штурвал, поворачивая вслед за буксиром громоздкую баржу. Черный дым, валивший из трубы «Ижорца», снесло при повороте в сторону линкора «Марат», и кто-то из маратовских сигнальщиков на мостике погрозил буксиру кулаком: дескать, что же это ты, труженик моря, раздымился сверх меры, белый свет застишь?

Лиза вынесла с камбуза большую кружку чая и ломоть хлеба:

— На, пей. Хлеб солью посыпан, как ты любишь.

— Спасибо, матрос, что чай принес. — Шумихин принимает кружку, звучно отхлебывает.

Лиза поглядывает на эсминцы, стоящие на рейде, на желто-белое здание старинного штурманского училища, теперь штаба флота, вытянувшееся вдоль Итальянского пруда, на облетевший Петровский парк. Смотрит на приближающийся бетонный островок.

— На форту «П» будем разгружаться? — спрашивает она.

Шумихин кивнул.

А на кронштадтских улицах появились прохожие. Идут штабные командиры, идут рабочие Морского завода, артскладов, мастерских.

В проходной Морского завода Чернышев и Надя предъявляют пропуска и входят на заводскую территорию.

Еще в начале июля, до командировки в Таллин, Чернышев устроил дочь на работу в заводоуправление, в отдел главного механика. Временно, конечно. Как только отбросят немца и кончится война — так решили Чернышевы на семейном совете, — уйдет Надя с работы и подаст в Ленинградский мединститут. А пока что — лучше всем быть вместе. В отделе Надя быстро научилась чертить и делать «синьки» — светокопии чертежей. Ей понравилась эта работа, требующая аккуратности.

Между деревообделочным цехом и шлюпочной мастерской отец и дочь выходят на широкую заводскую улицу — Третью дистанцию — и поворачивают налево, к докам. У Шлюпочного канала прощаются.

— Ну, дочка, покамест. Прям не хочется тебя отпускать. Смотри, если тревога — сразу в убежище, ясно тебе?

Чего уж яснее. Надя кивает. А Чернышев не отпускает ее, опять принялся выговаривать за то, что вчера — да разве можно так? — еще отбой не дали, а она, Надя, уже выскочила из укрытия. Так ведь она в санитарном звене…

— Значит, под бомбы лезть? — сердится Чернышев. — Санитару людей надо спасать, а не губить себя.

— Я не лезу под бомбы, я их боюсь, — говорит Надя.

— Чтоб до отбоя носу не казала из убежища, ясно?

— Хорошо, папа.

Она бежит по мостику через Шлюпочный канал, не отвечая на заигрывания моряков с катера-«каэмки», что стоит в канале. Бежит мимо механического цеха, огибая гору битого кирпича на месте рухнувшей стены. Хоть бы не было сегодня… Хоть-бы-не-было-бом-бежки — отстукивают ее каблучки по чугунным ступенькам. Она вбегает в свой отдел — комнату с полукруглыми окнами, заставленную шкафами, столами с чертежными досками. Здесь никого еще нет — рано, рабочий день еще не начался.

Надя нетерпеливо стучит по рычагу телефонного аппарата:

— Базовая? Земляницыну Олю позовите. — И после паузы: — Оля? Это я, Надя… Так ты вызовешь?.. Жду… Занято? Олечка, ты звони туда, звони. Как только освободится, сразу меня вызывай. Один сорок шесть, помнишь?

Но только в десятом часу удалось прорваться сквозь служебные разговоры.

В дежурной рубке линкора «Марат» звонит телефон. Розовощекий старший лейтенант в наглухо застегнутой шинели с сине-бело-синей повязкой на рукаве выдергивает трубку из зажимов:

— Дежурный по кораблю слушает.

— Товарищ дежурный, — слышит он высокий женский голос, — очень прошу, Непряхина Виктора позовите.

— Какого Непряхина?

— Старшину первой статьи… комендора…

— А в чем дело? — сердито сдвигает брови дежурный. — Вы понимаете, куда звоните?

— Очень прошу, товарищ командир… Хоть на одну минутку…

— Да вы кто такая? Жена?