Кронштадт

Счастливчик этот Клинышкин — так и прошел сквозь огневой налет целехоньким. Только в ботинках хлюпает вода и неприятно липнут к ногам мокрые брюки. Сколько труда было в них вложено — и на́ тебе, все коту под хвост.

Дойдя до подъезда Дома флота, Клинышкин останавливается возле афиши, извещающей: «Кинофильм „Разгром немецких войск под Москвой“». Вытаскивает из кармана мокрый кисет и, покачав головой, прячет обратно.

— Браток, табачком не богат? — обращается он к краснофлотцу с повязкой дежурного, стоящему у подъезда. — А то мой весь промок в горячем бою.

— У меня филичевый. — Дежурный протягивает ему жестяную коробочку. — Эм-эм-бэ.

— Эм-эм-бэ? Это что значит?

— Матрац моей бабушки.

— Ловко! — засмеялся Клинышкин. — А мы знаешь как называем? Бэ-тэ-ща. Бревна, тряпки, щепки.

Этот филичевый табак, который стали недавно выдавать вместо махорки, придумал наверняка некурящий человек. Плохо горел филичевый, с треском, с выбросом искр, а уж вкус у него был — лучше не будем об этом.

Не жалея чужого табака, Клинышкин сворачивает толстую цигарку. Умело высекает кресалом огонь, раздувает трут, прикуривает.

А вот и Оля Земляницына поспешает. Клинышкин строевым шагом двинулся ей навстречу, дурашливо отдает честь:

— Здравия желаю, товарищ младший краснофлотец!

— Ой, Леша, что было! — выпаливает Оля, часто дыша. — Что было! Я думала, меня убьют!

Надю огневой налет застиг на повороте на улицу Аммермана. Когда умолкла артиллерийская дуэль, Надя поднялась, полуоглохшая, обсыпанная известковой пылью, со щербатой тротуарной плиты. Пошатываясь, идет по знакомой с детства и все-таки незнакомой улице, обходя свежие, дымящиеся воронки и груды кирпича и щебня. Досталось сегодня улице Аммермана. Тут и там зияют в домах проломы. Бегут, пересекая улицу, люди с носилками. Кажется, баню разрушило. Там все затянуто пылью, дымом…

Надя ускоряет шаг. Дурное предчувствие гонит ее скорее к дому. Вот он, дом. На втором этаже, под крышей, страшно чернеют дыры. Задыхаясь от пыли и тротиловой вони, Надя бежит по скрипучей лестнице вверх. Входная дверь висит на одной петле. В комнате сквозь мутную завесу пыли виден огромный рваный пролом. Здесь все сорвано с мест, исковеркано, угол засыпан обломками рухнувшей стены. Под ноги Наде попадается перевернутый таз с бельем. Свисает край потолочной балки. Не сразу увидела Надя полузасыпанную битым кирпичом и обвалившейся штукатуркой Александру Ивановну.

— Мама-а-а!..

Она кидается разгребать обломки. Плача, ломая ногти, пытается вызволить, вытащить мать. Но разве ей одной под силу такое?!

Надя выглядывает из пролома на улицу. Далеко разносится ее отчаянный крик:

— Помогите! По-мо-гите-е!!

Лицо Александры Ивановны белее подушки. Ей больно дышать — с хрипом, со стоном вырывается каждый выдох. Глаза открыты, строгий взгляд устремлен на Надю. Еще тут, в больничной палате, стоят Лиза и Козырев.

Влажным полотенцем Надя вытирает матери лоб.

Нет, не на Надю смотрит в горький свой час Александра Ивановна.

— Подойдите… ближе… — с трудом шевелит она серыми губами.

И Козырев, поняв, что именно к нему она обращается, подходит к изголовью.

— Не играйте, — чуть слышно произносит Александра Ивановна. — Прошу вас… не поломайте ей жизнь…

— Не тревожьтесь, Александра Ивановна, — тихо отвечает Козырев, наклонившись над умирающей. — Я никогда…

— Очень… очень прошу… И тебя, Лиза, прошу…

— Да что ты, Сашенька, — глотая слезы, говорит Лиза. — Надюша мне как дочь родная… Да ты сама еще…

— Одна остается, — продолжает шептать Александра Ивановна, немигающими глазами глядя на Козырева. — Не уберегла я… не обижайте… прошу очень… очень…

— Мамочка! — не выдержала Надя, зарыдала, упав перед койкой на колени. — Мамочка, прости меня!

— Не тревожьтесь, — говорит Козырев, наклонясь еще ниже. — Никогда не дам Надю в обиду. Она под моей защитой. Слышите? Вы слышите?

Александра Ивановна закрывает глаза.

На похоронах к Наде подходит женщина лет сорока пяти, седоватая, коротко стриженная. Пальто, когда-то, наверное, плотно ее облегавшее, теперь свисает свободно, от плеч собираясь в широкие складки.

— Надя, — говорит женщина резковатым низким голосом, — ты меня не помнишь, конечно, да и я бы тебя не узнала. Сочувствую твоему горю.

— Спасибо. — Надя, зареванная, мельком взглядывает на женщину. Нет, она не узнает. Хотя что-то есть знакомое в ее зеленых глазах, в короткой мужской стрижке.

— Я Рожнова, — говорит женщина. — Мы с твоей мамой лучшие были подруги когда-то.

— Да, — кивает Надя и повторяет машинально: — Спасибо.

Тем временем неглубокую могилу, куда опущен гроб, забрасывают комьями глинистой сырой земли. Моросит дождь. Вечереет. Народу много пришло проводить Александру Ивановну — тут почти вся ее смена из литейного цеха, и еще люди с Морзавода, и Речкалов тут, и Лиза, конечно. Она, с красными глазами, держит Надю под руку и что-то тихо говорит, говорит — просит Надю держаться, а сама с трудом удерживается, чтоб не заголосить.