Крокозябры (сборник)

— Непраздничное настроение, можешь ты это понять? — вспылил. «Ну вот, приживалка не имеет права на дурные проявления характера», — напомнил первый внутренний голос, домашний, привычный. Когда сам себе был хозяин — другое дело: и студентов дебилами обзывал, и коллег по Академии наук неучами и продажными тварями, и самому шефу своей партии на съезде крикнул с места: «Вы — не коммунист, а подстилка путиных и абрамовичей, продавших Россию». К нему тут же бросились два охранника и вывели из зала, по которому прошел гуд, одобрительный, как ему показалось, так что он остался доволен. Сел тогда в свою «копейку», которую сам ремонтировал, потому и служила долго, и с ветерком поехал к любимой женщине. Подумать только, что эта сука (иначе ее он и при посторонних не называл, даже когда жили вместе) — была любимой женщиной! Пройдет мимо соседка, а он стоит под дверью своей квартиры: «Здрасьте, день добрый, эта сука домой вот меня не пускает». Соседка делает рассеянно-уклончивое выражение лица, убыстряя шаг, а он поясняет, думая, что его не поняли: «Ну, моя ведьма, заперлась изнутри и в мой собственный дом меня не пускает». И вдогонку, пока соседка отпирает свою дверь: «Я ведь ей одну квартиру подарил, так ей мало». Кричит, чтоб слышала, сука, что это его соседи, его дом. И ангельским голоском, пока дверь соседская не захлопнулась: «С наступающим вас, Аннандревна». Аннандревна и сама натерпелась от этой странной семейки: скандалы, ор в шесть глоток, вонь. А полубезумного соседа, тощего, нелепого, всегда в каких-то драных свитерах, штанах с пузырями на коленях, плаще, перемазанном мазутом, считала глубоким стариком. Однажды его в прессе пропечатали (в связи все с той же сукой, с чем же еще), написали, что ему восемьдесят, на вид так и было, так он специально подкарауливал всех соседей, чтобы показать им скандальную полосу в газете и объяснить, что журналюги — совершенные остолопы: семьдесят ему, а не восемьдесят, они что, слепые?

Журналюг тогда милиция позвала: он вызвал поганых ментов («других-то нет — про „моя милиция меня бережет“ можно забыть»), а они, пока протокол составляли, позвонили в желтую прессу — есть, мол, жареное, — и Евгений Викторович давал интервью. Первое в жизни. Даже почувствовал себя героем. Рассказал, как эта сука сперва подмешивала в чайник отраву: он как выпьет чаю, так рвота и понос. «А сама не пила, что ли?» — спрашивает дурак-журналист. «Я ж сказал, из аула ее вывез, там только зеленый пьют, вы что, не в курсе, потому у нас два чайника: я пью нормальный, как все люди, а она — траву. Организм у меня крепкий, не взяло. Но чувствовал себя все хуже и хуже, думал, гастрит, или как его там, я ж никогда ничем не болел, почем мне знать, но сперва решил проверить, перестал чай пить. Налью себе кружку кипятка, выпью — порядок. Тогда я понял, сказал ей все, что о ней думаю, и велел переезжать на другую квартиру, которую я ей подарил. Вместе со всеми детьми. А она орет: „Сам уезжай, а я тут все твои книги повыбрасываю наконец“. Она ведь зачем меня травила — чтоб я книги выбросил. Места не хватает, согласен, но книги… сами понимаете, Аннандревна (он ее припер к стенке с этой газетой и не отпускал, пока не расскажет всю историю), книги — это моя жизнь! Десять стеллажей, за всю жизнь собранное. Я преподаю персидский язык и литературу, и таджикским всю жизнь занимаюсь, и английским подрабатываю, и русскую литературу читаю физкультурникам — представьте, сколько тут книг нужно!»

Другим соседям он рассказывал короче, поскольку не знал их имен. Что она якобы раскаялась, эта сука, а ночью, когда он спал, взяла и стала душить его подушкой. Ну и милиция, и желтая пресса, семьдесят лет, а не восемьдесят, конечно, ей тридцать, да, но не пятьдесят же лет разницы, как они хотят это представить! И вот теперь, чтобы вы были в курсе, я увожу свои книги и переезжаю в другую квартиру. Которую ей подарил, между прочим. Так что не удивляйтесь, что меня больше не увидите. К детям, наверное, буду приходить, детей я люблю, но в основном вы меня не увидите.

В советские времена соседи встревожились бы, стали вникать в детали, клеймить позором, тогда всем до всего было дело, жалобы писали «куда следует», жалели, а теперь — кому какое дело, что там происходит за чужими дверьми. Главное, чтоб соседи пожар не устроили, музыку по ночам не включали, а там хоть передушите друг друга. Евгений Викторович этого не понимал. Он думал, что его хватятся, что надо предупредить.

— Сын, давай так: просто поужинаем вместе, без всяких тостов, тем более при посторонних, если ты своих этих позовешь. А я сейчас съезжу в магазин и куплю закуски.

— Папа, какие закуски, угомонись, Вера Семеновна все приготовит и подаст, а Вася уже съездил и на рынок, и в супермаркет.

Ну да, обслуга. Сын так привык. А Евгений Степаныч никак не может смириться с капитализмом. На одного Диму вон сколько людей батрачит, прямо как до революции.

— Ладно, — он смирился. — Иди. Но я все равно съезжу, прогуляюсь.