Крокодиловы слезы .Рассказы

Закройте глаза и вообразите, как мой дед еще только чертит свой стеклянный фонарь. Вообразите, как крокодил, еще не ставший портфелем, мудро лежит в африканской речонке. А мгновением раньше шаловливо – крокодилий подросток! – плещется в тех же водах. Или среди скорлупок своих сестер и братьев чувствует заботливое материнское брюхо.

Юность человечества. Африка еще не исхожена. Реки ее не изгажены.

Еще только подплывают упрямые португальцы к мысу Недоброй Надежды.

Недоброй, потому что, обогнув его, они перевернут страницы книги, которую можно листать только к концу, но никогда, никогда к началу.

Если бы они вдруг развернулись обратно, мы с благодарностью вспоминали бы их теперь. И Ленин бы родился попозже. Но нет, наивные мореплаватели слишком спешат вперед.

Это крокодилы не торопятся. Это им начхать уже двести миллионов лет на законы природы. Они живут себе и живут. Нет, они не пережиток прошлого. Зубы у них весьма прогрессивны. Зубы у крокодилов всю жизнь обновляются. Нам вряд ли дотянуть до такого стоматологического счастья.

Юность человечества – это обилие крокодилов во всех речках земли.

Туфельки из крокодиловой кожи на ножках всех европеянок. Как, должно быть, красиво: белые ножки, которые обнимают покорные аллигаторы!

М. б., все величие Европы заваливается потихоньку в тартарары, потому что перестали делать туфельки из крокодиловой кожи? Под этим, пожалуй, подписался бы Киплинг. Какая, разъяснить, связь? А такая, что когда мужчины целуют белые ножки, упрятанные в крокодила, то ими в эту минуту овладевает какое-то ла-ла-ла в душе, и даже “Песнь о

Роланде” можно вдруг сочинить.

Крокодил – это аллегория возвышенного. Полет, так сказать, в небеса; ощутимая пальцами (вы дотроньтесь до щитков, дотроньтесь!) греза.

Крокодил – это торжество подлинности в мире подделок и подлостей.

Как вульгарна поддельная ложнокрокодиловая кожа! В портфелях из такой кожи только и можно хранить вранье. Именно поэтому дед все-таки отправлялся на лекции в “коммунальное хозяйство” и даже к солдатикам в казармы Троцкого со своим крокодиловым портфелем. Он был правдив и в эпоху вранья. Другое дело, что, видя, как тянутся ручонки любознательных к его портфелю и раздается наконец басок смельчака: “Настоящая?”- дед отвечал неизменно: “Ну что вы, подделка. Разве вы не знаете, что двадцатый век – век чудесных искусственных материалов?”

Выдох разочарования тех, кого тащили в светлый искусственный рай искусственной кожи, искусственного молока, искусственного масла, искусственной одежды, искусственного счастья, а в кульминации – искусственных детей, – так вот, этот выдох был усладой коварного лектора, глазки которого были неразличимы из-за пенсне.

Молчать и поблескивать – что ж, у крокодилов многому можно научиться.

Да и вообще между нами – что, наверное, вас удивит – большое сходство. Но не в том, что встречаются люди-крокодилы (с ними как раз лучше не сталкиваться). Это из области морально-назидательной. Я же говорю в прямом смысле.

Живут крокодилы восемьдесят-сто лет. Конечно, мы не часто дотягиваем до сотни, ну так и крокодилам это необязательно.

Половой, так сказать, зрелости крокодилы достигают в восемь-десять лет. Что ж, люди тут несколько припаздывают, но девочки совсем близко (не для того, чтобы стать крокодилихами, – это случается в другом возрасте).

Склонны поспать. Тут, думаю, возражений не последует.

Склонны поесть. И тут мы сродни.

Даже враги у нас общие, и их, слава богу, немного. “Врагов у взрослых крокодилов мало, если исключить человека”, – сообщает зоологическая энциклопедия. Да и у человека тоже главный враг – человек.

Прижимая свой портфельчик к себе (чтоб не стибрили, если заснешь с голодухи) в вымороженном московском трамвае в 1920 году, мой дед не умом, так кожей понял эту истину, ветхозаветную, как крокодил.

5

М. б., поэтому он и потерял беззаботность. Время после революции внешне как-то помолодело: свистят, маршируют, норовят раздеться (или раздеть?). Но стареют быстрее. Значит, и молодость та была фальшивой.

И не забывайте, что искусственная кожа скоро теряет вид.

Теперь, кажется, ясно, какую вещь на Волхонке я взял бы, если бы вдруг представилась возможность. Мне, наверное, не поверят. Скажут: потащил бы бюро (внутрь, правда, запихав портфельчик). И все-таки, поочередно вычеркивая с болью все, что там было, я не могу вычеркнуть портфель. Не только потому, что это дедов талисман, как я теперь догадался. Спутник его побед, тот, кто всегда на плаву. Но потому, что и в моей жизни он многое значил. Все, что было в доме – и в наших комнатах, и в ненаших (которые тоже наши), – воспринималось как фон.

И мебель, и безделушки на ней оставались привычными. Иначе я не открутил бы шею у чернильницы-перепелки. Не выломал бы у слонов черного дерева восхитительно белые бивни. Не использовал бы канделябры для исследования процессов горения, пачкая воском и сажей обиженный лоб Беккера. Не отколупывал бы меланхолически (и незаметно) амальгаму из-за спины зеркала, которое стояло в коридоре, странно считаясь ничейным, но тоже, разумеется, наше.