«Крокодил»

Принесла сверток.

Диплом лежал в футляре.

— Я специально окончила курсы. Вы понимаете по-английски?

Инженер понимал, прочел.

Это было удостоверение об окончании школы медиумов.

Кроме обычных подписей, на документе была подпись Конан-Дойля, подпись собственноручная — загробная.

Павел Васильев ТЕРНОВСКАЯ ОКРУГА

Черные земли — небу в упор.
Травы и травы
И снова травы.
На этой округе с давних пор
Тенью плыло
Крепостное право.
Орел двуглавый
Тяжким крылом
Край прикрывал,
В землю осевшие.
Уцелели.
Здесь процветал
Подъяремный труд —
Войны, болезни людей пололи;
В этой округе
Еще поют
Песни о горести и неволе.
Пороховой, кровавый туман
Плыл здесь когда-то.
Мужичье тело
Помнит разгул
Антоновских банд,
Шаткие виселицы и расстрелы.
Стоят в округе который год
Глухие,
Сдавшиеся не сразу,
Еще пригодные для работ
Кулацкие мельницы
И лабазы.
Но ты узнала свой передел,
Терновская пасмурная округа.
Услышав имя:
Политотдел —
Железное имя
Вождя и друга.
Грудь к груди
С землею люди сошлись.
Не снизиться силясь.
Между Тамбовом и Орлом
Черные земли расположились.
В этой округе.
Где огоньки
Изб слепых
Глядят сквозь метели.
До сих пор
Барские особняки,
С черной землей,
Перемытой кровью!
Пшеница работает на социализм.
На молодость нашу
Не прекословя.
На месте хат
Дома прорастут;
Все меньше песен
О горькой доле.
В округе этой песни поют
О красном знамени
И комсомоле.
Здесь сытно живут!
И пусть!
И пусть
Пошире от щей разносится запах;
Кулацкое брюхо
Колхозный гусь
Несет к реке
На сафьяновых лапах.
И гусь колхозный
Жирен недаром.
Недаром мычат
Стада коров…
Мы и запахом щей
С густым наваром
Глушим сегодня
Наших врагов!

Борис Горбатов ВОПРОС ДОКЛАДЧИКУ

Я закончил доклад.

Подобного я не делал никогда в жизни. То была сборная солянка из повестей и впечатлений. Зимовщики хотели услышать все о Большой земле, я изо всех сил старался все рассказать. Но мы долго не понимали друг друга. Для них Большая земля была далекой, чудесно-сказочной страной, для меня, только что прилетевшего оттуда, — будничной, обыкновенной, с давкой в трамваях и дождем в январе. Я рассказывал им о важнейших событиях международной и внутренней жизни, но они без меня все это знали: слышали по радио.

Наконец я понял, чего от меня хотят. Они ждали, что я принесу с собой аромат Большой земли: чудесный запах столицы, шумной, асфальтной, морозной; шелест автомобильных шин на гудроне, дрожание огней на мокром асфальте; неоновые солнца в ночном небе большого города; шум толпы; теплый запах московского дождя; смех карнавалов в парках культуры и отдыха; скрип коньков по льду катка; блеск витрин — все то, чего не услышишь, чего не увидишь по радио.

Я понял. Я повел их за собой в метро, которого они еще не видели. Я описывал эти мраморные дворцы словами старинных персидских сказок. Честное слово, я становился поэтом: они так чудесно слушали. Я распахнул настежь московские улицы, поднял мосты, воздвигнул здания. (— Вы не узнаете Охотного ряда. — Да, Охотный ряд! — тихо воскликнул кто-то.) Я вводил их в московские магазины, в запахи апельсинов, аппетитных колбас, ароматного хлеба и розовой рыбы; мы вваливались в шумные московские кафе; мы погружались в изобилие богатеющей столицы. Они чудесно слушали, я становился фламандцем. (— Я забыл, как покупают, — засмеялся радист. — Я отвык от денег.)

Я рассказывал им, как живет Москва, как выглядят люди на улице, о чем поют, что говорят, я рассказал, как проходили сквозь Красную площадь физкультурники в июле, как праздновала Москва Великий Октябрь.

— А в кино? Что в кино?

Я сказал о картинах, которых они еще не знали. (— У нас в следующем году будет своя передвижка. — похвастался механик.)

— А в МХАТе? Что Качалов?

— Он здоров и хорош по-прежнему.

— Как он прекрасен в «Воскресении», — вздохнул гидролог.