Кризис среднего возраста

«Мы словно старая супружеская пара, — думала Зоя, — традиционно гуляющая в парке. Вернемся домой, сядем пить чай на чистой, уютной кухне, с вареньем, приготовленным летом на даче, с хрустящими сушками. И говорить о детях, о прочитанных книгах, о пережитых вместе и порознь событиях, о грозящих бедах и возможных болезнях, и строить планы, смеяться и мечтать. И ляжем спать в широкую жесткую постель, на чистые темно-синие простыни, под распахнутой в морозную ночь форточкой. И он прижмется ко мне сзади, повторяя контуры тела, обнимет, как большая теплая подушка, и я усну в его руках безмятежно и сладко, словно ребенок, надежно защищенный отцовской любовью».

Ей было нетягостно с ним молчать, и все же она заговорила, по странной ассоциации припомнив забавный случай:

— Как-то я здесь гуляла и встретила собаку, совсем простую, дворняжку. Она стояла на дороге и смотрела, склонив голову. К сожалению, у меня с собой ничего не было. Ничего вкусненького. И я ей сказала, мол, увы, угостить тебя нечем, прости, и пошла дальше. А она пошла рядом. Не за мной следом, а именно рядом, у самой ноги. И так гордо на всех поглядывала, словно говорила: «Смотрите, я не бездомная собака. У меня есть хозяйка. Вот она вывела меня на прогулку. А ошейника нет по той простой причине, что мы полностью доверяем друг другу». А потом ей, видимо, надоело играть чужую роль, и она отстала, убежала по своим собачьим делам.

И Игорь Романович чудесным образом проник в тайный ход ее мыслей, постиг скрытый смысл, неведомый ей самой, и даже сумел понять, что это и его мысли тоже, его сокровенные желания, собачья тоска по дому, по женщине, по ребенку. И эта печальная, милая Зоя, возможно, и есть та самая женщина, способная заполнить пустоту его безрадостной жизни? Согреть неприкаянного?

И Нора почувствовала это первой, когда она едва не ушла из церкви, остановила, не дала им разминуться в этой жизни.

И крохотный человечек в ее чреве, заранее обездоленный чьей-то недоброй волей, так мучительно, так остро ему нужен! Он еще успеет поднять его, поставить на ноги, отдать все, что имеет, — свой опыт, знания, свою нерастраченную любовь…

— Зоя! — сказал Игорь Романович. — Уже темно и очень скользко. Я сейчас выведу Нору и провожу вас до дома. И знаете что? Давайте вечерами гулять вместе? Нам есть что обсудить, и… Нора будет рада.

— Нора? — улыбнулась Зоя. — Вы уверены?

— Если у вас есть сомнения, она может подтвердить.

— Нет, нет, нет! — вспомнила она утреннее происшествие. — Верю вам на слово…

А вечером, уже лежа в постели и погасив свет, Зоя смотрела на зависший в черноте окна лунный серпик и шептала:

— Господи, я знаю, когда Ты хочешь наказать нас, Ты внимаешь нашим молитвам. Уж мне-то это хорошо известно! Поэтому прошу Тебя об одном: просто не оставляй меня! Не оставляй нас с маленьким, Господи!

29 ТАТЬЯНА ФЕДОРОВНА

— Тетя Таня, посидите с моей мамой? Мне бы к врачу сбегать — зуб разболелся, нет сил терпеть.

— Конечно, посижу, Оля. О чем речь?

— Она ела сегодня. И дела все свои утром сделала. Вы поговорите с ней. Она все понимает, сказать только ничего не может.

— Конечно, поговорю. Чего же не поговорить?

— Вот спасибо! А я часа на полтора, максимум на два…

— Ну беги, беги…

Татьяна Федоровна прихватила баночку варенья и пошла в соседнюю квартиру. Парализованная после инсульта соседка Тоня полулежала на высоких кипенно-белых подушках, смотрела потухшими глазами в красных прожилках.

— Гляди-ка, Тоня, что я вам принесла, — подняла банку Татьяна Федоровна. — Джем из японской айвы! Раньше я ее выкидывала, уж больно кисла, да и мороки много. А тут мне одна рецепт дала — объедение. Попьете с Олей чайку. А если понравится, научу, как делать. Рецепт простой, как яичница. У вас на огороде-то растет японская айва? А то я принесу…

— Мм-м, — замычала Тоня.

— Ну вот и ладно. А ты лежи, лежи, Тоня. А я вот тут в креслице сяду, и покалякаем, как в старые времена. Сколько уж мы с тобой соседствуем? Считай, полвека бок о бок прожили, и никогда между нами ничего плохого не было. А теперь вон как жизнь-то нас с тобой окоротила. Тебя инсульт к постели приковал, а меня сынок мой, Лешенька, под старость лет покоя лишил. Лишил покоя, Тоня! Не сплю, не ем, извелась вся, будто сама во всем виноватая. В том, значит, что семья наша рухнула.

Вот мне многие глаза колют, мол, я сына родного оттолкнула, приняла сторону невестки. Так она-то в чем передо мной провинилась? Ведь она мне как дочь! Я уж молчу о Машеньке.

А что мне прикажете делать? Сказать ему: «Танцуй, сынок, пока молодой»? У меня на всех его баб сердца не хватит, коли он у нас такой любвеобильный уродился. И внуков мне других не надо. Мне бы сил достало Машеньку поднять, я ведь уже не девочка на части разрываться.

Он, конечно, ее не бросил, Машеньку, ты не думай. И я знаю, никогда не оставит. Но ведь, Тоня, это же страшнее смерти: там вроде и винить некого — судьба, а здесь-то сам ушел, своею волей. Каково это ребенку осмыслить? Что родной отец тебя кинул, как щенка, за ненадобностью?