Кризис самоопределения

– Надеюсь, вам удастся что-нибудь найти, – сказала Кейт, таща на себя за ручку один из холодных выдвижных ящиков в стене. – Как я уже говорила, никаких интересных особенностей я не обнаружила.

Появилось укрытое простыней тело, воцарилось молчание. Все четверо присутствующих внезапно осознали, что предмет их абстрактного обсуждения действителен, он перед ними, физически в одной с ними комнате. Совсем недавно – живой, дышащий человек, такой же, как они, со своими надеждами и мечтами, готовый делиться любовью. А теперь – остывший, под простыней в морге.

Когда холодный ящик выдвинулся целиком, Кейт принялась скатывать простыню.

– Сильное лицо и выдающаяся нижняя челюсть, довольно широкие плечи, – произносила она попутно. – Вес тела семьдесят один килограмм. Никаких видимых травм.

– Какая жалость, что этот трусливый мерзавец подобрался к ней сзади, – заметила Клегг. – Сдается мне, эта девушка могла бы постоять за себя.

– Жаль, что ей эта возможность не выпала, – подхватила Кейт. – Смертельный удар нанесли в заднюю часть головы, на передней стороне трупа никаких следов насилия нет. Ни единого ушиба.

– Даже лицо спокойно, – заметил Мэтлок. – Могло б показаться, что она сейчас откроет глаза и выберется из ящика.

Кейт отвернула простыню еще немного, и показались довольно крупные, но упругие груди.

– Бюст наращен, – отметила она. – Минимальные сопутствующие шрамы. По крайней мере годичной давности и с нападением не связаны. Широкий торс. Лишнего веса нет, но талия не выраженная.

Простыня свернулась еще раз.

– Выраженный пенис. Крупные яички. Опять-таки, никаких следов травм. – Кейт полностью сняла простыню. – Ну что ж. Перевернем ее на живот?

11. Они теперь и флирт объявят вне закона!

Историчка-феминистка Крессида Бейнз глубоко вздохнула и собрала волю в кулак. Мало у кого кишка не тонка закатывать публичные скандалы – натура и воспитание Бейнз шумно восставали против. Серьезно, она не хотела устраивать все это, но чувствовала, что выбора у нее нет. Этот вечер должен стать масштабным шагом в ее самопровозглашенной кампании исправления исторического гендерного неравновесия и призыва патриархата к ответу за былые грехи. Прежде ее активизм почти целиком сводился к лоббированию в сети и вежливым сессиям вопросов-ответов на всяких литературных фестивалях, но теперь Крессида Бейнз решила перенести свою борьбу на физическую общественную арену.

– Дамы и господа! – обратилась она к многолюдному театральному фойе. – Спектакль, на который вы сегодня пришли, – не более чем чествование откровенного сексуального хищника! Призываю вас пересмотреть совершенный вами выбор и присоединиться к моему протесту.

Звезда спектакля, против которого протестовала Крессида Бейнз, находился за кулисами у себя в гримерке и понятия не имел, что его жизнь того и гляди переменится.

Родни Уотсон отвел взгляд от зеркала. Нельзя смотреть. Нельзя смотреть.

Они тебе за это устроят. Ой устроят, будь уверен. Они тебе хештег прилепят, глазом моргнуть не успеешь. Хешнут тебе твой блядский тег.

До чего ж скучно. Как же уныло. Как же безрадостно.

Он тосковал по тем денькам, когда можно было не только пялиться на груди своей гримерши, пока она поправляет на нем парик, но и комментировать их. “Как пить дать, твой парень ценит эти твои штуки, моя миленькая!” или “Чуть не забыл – надо прикупить дынь”.

Им это нравилось. В те времена девчонки были закаленнее. Чего ж чуток не позубоскалить. В шутку же всё.

А теперь ему нельзя даже смотреть.

Нельзя жадно смотреть на отражение этих обтянутых футболкой грудей, что чиркали ему по уху, пока ему в волосы вцеплялись зажимы, или обводить взглядом очертания бюстгальтера под тканью. Выискивать намек на сосок. “Ого! Холодина снаружи, моя миленькая? На этих вон можно пальто со шляпой повесить”.

Нельзя теперь. Уже нельзя.

Приходится глазеть в потолок. Только так. Иначе за тебя возьмутся. Эти современные девочки-“снежинки”[30] с их #ЯТоже, #ВремяВышло и #НеОттенок-блядь-Серого. Они тебя размажут одним твитом.

Его размышления прервал стук в дверь.

– Пять минут до выхода, мистер Уотсон, – послышался голос помощницы режиссера.

– Спасибо! – отозвался Родни. – Доделываю лицо, кисуль.

Это ладно. Обращаться к девушкам “кисуля” позволялось, потому что здесь театр, а в театре люди зовут друг дружку кисулями испокон веку.

Родни давал своего “Пипса”. Свой прославленный спектакль одного актера – простите! спектакль одной персоны – о знаменитом госслужащем и хроникере XVII века. О гении, знаменитом отце современного флота, оставившем к тому же записки очевидца о Пожаре Лондона и Великой чуме.

“Пипса” Родни давал в промежутках между кино- и телепроектами. Краткие провинциальные гастроли или сезоны в каких-нибудь лондонских театрах помельче сближали его с живой аудиторией. Да и очень приятный небольшой заработок получался, спасибо-спасибо, кису-у-уля.