Кривая дорога

На и так ломившееся от яств блюдо перекочевали лепёшки с ароматными травами, луком да яйцом. Хоть главное угощение маленький воришка урвал, а мать всё равно выкрутилась. На скорую руку, а какую красоту сготовила. Я невольно потянулась подчерпнуть вытекающую сочную начинку – и зашипела от боли. Всемила хлопнула меня по ладони и теперь стояла довольная, показывая, что она тут решает, когда можно пировать. Низкое утробное урчание вышло само собой – убью! Ногти удлинились, прорезали пальцы болью… И быть бы беде, да Младен с грохотом свалился с печи и как давай кричать! Случайно ли неуклюжий мальчишка неловко повернулся или подглядывал да выручил спасшую его от русалок волчицу? А и знать не хочу. Выскочила на улицу, вдохнула летнего ночного холода – полегчало.

А Всемила хитра. Поняла, что лишку хватила, так после и близко ко мне не подошла. Хотела заглянуть в её бесстыжие зенки²⁰, спросить, мол, на кого руку подняла, визгопряха²¹? Но теперь она всё больше за спины подруг пряталась. А мне и веселье больше не в радость. Ни дом живеньких старичков, что пели нам неприличные, но такие смешные частушки, не порадовал; ни хоромы, где каждую обошли и угостили густым сладким киселём, настроения не улучшили; даже огромный рыбный пирог, на который мы в итоге и сменяли сеть, не вызывал аппетита. Кто бы сомневался, что пировать довелось в доме моей супротивницы. А угощение в горло не лезло, песни не пелись, благодарственные речи и подавно не говорились. Всё думала, как бы с наглой девкой с глазу на глаз побеседовать да объяснить, что негоже она себя ведёт.

Не вечно ж прятаться. До задка Всемила, постоянно озираясь, всё ж таки выскочила. А я вслед за ней. Ох грядёт веселье!

Я прислонилось к стене в тени стрехи, сложила руки на груди и стала ждать. Вот уж перепугается дурёха, когда меня приметит.

– А что ж это ты, девица, ручки распускаешь? – протянула я, выныривая из темноты.

Всемила сбилась с шага, но спесивость взяла своё. Задрала маленький курносый носик, уперла руки в бока:

– А ты что же, решила, что пришлой бабе всё позволено? Не тяни свои, куда не надо, так и я свои распускать не стану!

Я недобро засмеялась:

– Лепёшки лепёшками, а вот к чужим мужьям, я смотрю, ты и сама лапки протянуть горазда. Может, тут уже мне стоит показать, чья власть?

– Это твоя-то? – соперница нахально выпятила грудь, притопнула ножкой. – Ты на рожу свою глянь наперво, а потом уже со мной спорить приходи.

Гадина хотела развернуться да уйти к дому, решила, я опешу от обидных слов или испугаюсь острого языка. Может, это и действовало на забитых деревенских девчушек, но я-то давно выросла. Я схватила словоохотливую за плечо и с силой развернула к себе, чуть наклонилась, чтобы смотреть ей прямо в лицо, и зашипела:

– На чужой каравай, дура, рта не разевай. Не знаешь, с кем связалась, так и не лезь. Сказано тебе, отступись. Не суйся к мужу. Серый – мой, ясно тебе?

Всемила пищала и дёргалась, пытаясь вырваться. Но волчица брала своё и сила в моих пальцах была уже нечеловеческая. Вот-вот прорежут острые когти нарядный сарафан, вопьются в нежную тонкую кожу и побежит кровь. Сладкая, горячая, пьянящая. Я усилила хватку.

– Ты мне не матушка, чтобы я тебя слушала! – вот же упрямая девка! – Пусти, плеха²²!

– Умей вовремя спрятаться, – я грозно насупила брови, – в эту сказочку тебе лучше не соваться. На этого мужа даже не смотреть. Ясно?

А дурёха всё громче голосила. Часть-другая и народ сбежится, забыв про веселье и песни:

– Я здесь решаю, на какого мужа кто смотрит! Я! Одно слово моё и все на вас окрысятся, вилами из деревни погонят, мужа твоего и вовсе к забору пригвоздят!

Дальше стало тихо. Рот крикливой девки открывался, но ни звука я не слышала. Или слышать не хотела? Кажется, кто-то на визг прибежал да бросился защищать всеобщую любимицу. А я… Да что я? Я достала из-за голенища привычный маленький ножичек, которым обыкновенно срезала грибы, и… Нет, ну кто станет убивать девку за то, что ума не нажила покамест? Я схватила Всемилу за пышную косу, да и отмахнула её у самого затылка. Хороший нож. Острый. Серый только на днях подтачивал. Угодил.

Красавица затихла, подняла дрожащие руки к голове: хвать! А коса уж валяется у ног мёртвой змеёй.

Я глубоко спокойно вздохнула и пошла со двора. Довольны остались обе: и я и волчица. Впервые с той злополучной ночи, когда впервые обратилась, я чувствовала, что зверь защищает, утешает и бережёт. Мы словно рука об руку ступали. Не враги, разрывающие надвое одно тело, быть может, ещё даже не друзья. Но союзники. Единые, слившиеся, понимающие и принимающие то, кем каждая являлась. И становящиеся кем-то новым. Уверенным, сильным и опасным.

Всемила всё продолжала голосить. Напуганные девки обступили её, утешали, озирались в поисках обидчицы.

А Всемила ревела в голос.

Музыка.

Верста 4. Направо пойдёшь – битым будешь