Криптономикон

Бобби садится и всматривается, постепенно осознавая расстояния. Желтое зарево начинается примерно на восьми часах, если считать, что нос лодки указывает на двенадцать, и продолжается до часа. Наверное, какой-то невероятно чудной предрассветный феномен.

— Майниила, — говорит голос сзади.

— Что?

— Это Манила, — говорит по-английски другой голос, ближе.

— А чего она освещена? — Бобби не видел освещенного города с сорок первого и забыл, как это выглядит.

— Японцы ее подожгли.

— Жемчужина Востока, — говорит кто-то ближе к корме. Слышны горькие смешки.

В голове у Шафто наконец проясняется. Он трет глаза. Милях в двух по левому борту в небо взлетает бочка с бензином, проносится ракетой и пропадает. Бобби начинает различать силуэты пальм по берегу озера, черные на фоне пожарища. Лодка бесшумно скользит по темной воде, маленькие волны плещут о ее борт. Шафто чувствует себя только что родившимся, новым человеком в совершенно новом мире.

Любой другой спросил бы, почему они направляются в горящий город, а не бегут прочь. Однако Шафто не спрашивает, как не мог бы спросить младенец, только смотрит широко открытыми глазами на мир, который ему открылся.

Тот, что говорил с ним по-английски, сидит рядом на планшире. Во тьме маячит бледное лицо над темной одеждой и белый, с прямоугольной выемкой, воротничок. Шафто ложится на дно лодки и некоторое время смотрит на спутника.

— Мне вкололи морфий.

— Я вколол вам морфий. Вы были неуправляемы.

— Прошу прощения, сэр, — с искренним раскаянием говорит Шафто. Он вспоминает китайских морпехов на пути из Шанхая и как те позорно себя вели.

— Нельзя было шуметь. Нас бы обнаружили японцы.

— Понятно.

— Конечно, увидеть Глорию было для вас ударом.

— Валяйте начистоту, падре, — говорит Шафто. — Мой сын. Он тоже прокаженный?

Черные глаза закрываются, бледное лицо качается из стороны в сторону: нет.

— Глория заразилась вскоре после его рождения, работая в горном лагере.

Шафто фыркает.

— Все ясно, Шерлок!

Наступает долгая, томительная пауза. Потом падре говорит:

— Я уже исповедовал остальных. Хотите теперь вы?

— Это то, что католики делают перед смертью?

— Они делают это постоянно. Хотя вы правы, желательно исповедаться непосредственно перед смертью. Это… как бы сказать… сглаживает шероховатости. В будущей жизни.

— Падре, мне думается, что до берега час-два, не больше. Если я начну исповедываться прямо сейчас, придется начать с кражи печенья из буфета в возрасте восьми лет.

Падре смеется. Кто-то протягивает Шафто зажженную сигарету. Тот глубоко затягивается.

— Мы не успеем добраться до интересного, вроде того как я трахнул Глорию и укокошил целую кучу нипов и фрицев. — Шафто мгновение думает, с удовольствием затягиваясь сигаретой. — Но если в предстоящей заварушке мы все погибнем — а я так понимаю, к этому идет, — то одно дело я должен сделать. Лодка вернется в Каламбу?

— Мы надеемся, что хозяин сможет переправить через озеро еще женщин и детей.

— Есть у кого-нибудь карандаш и бумага?

Кто-то передает ему огрызок карандаша, но бумаги ни у кого нет. Бобби роется в карманах и находит только пачку презервативов «Я ВЕРНУСЬ». Он распечатывает один, аккуратно расправляет обертку, а резинку бросает в озеро. Потом кладет обертку на ружейный ящик и начинает писать: «Я, Роберт Шафто, в здравом уме и твердой памяти, завещаю все свое мирское достояние, включая военное пособие по утрате родственников, моему внебрачному сыну Дугласу Макартуру Шафто».

Он смотрит на горящий город, думает добавить: «если тот еще жив», но решает, что лучше не каркать, поэтому просто ставит свою подпись. Падре подписывается в качестве свидетеля. Для большей достоверности Шафто снимает личные знаки, вкладывает в завещание и обматывает цепочкой. Все это он передает на корму. Хозяин лодки прячет завещание в карман и бодро обещает, добравшись до Каламбы, переправить бумагу кому следует.

Лодка узкая, но очень длинная, и в нее набились больше десятка партизан. Все они вооружены до зубов; оружие новое, видимо, с американской субмарины. Лодка так просела под весом людей и железа, что волны иногда перехлестывают через планширь. Шафто в темноте шарит по ящикам. Ни хрена не видать, но рука нащупывает детали автомата Томпсона.

— Запчасти к автоматам, — объясняет ему один партизан. — Не рассыпь!

— Запчасти, говоришь, — произносит Шафто через несколько секунд возни и достает из ящика полностью собранный «томми». Красные огоньки сигарет «Я ВЕРНУСЬ» прыгают партизанам в рот — те освобождают руки для легкого всплеска аплодисментов. Кто-то передает Шафто магазин с патронами сорок пятого калибра.

— Знаете, такие патроны изобрели специально, чтобы стрелять вашего брата-филиппинца, — объявляет Бобби.

— Знаем, — отвечает один из партизан.

— Для нипов калибр великоват, — продолжает Шафто, вставляя магазин на место. Партизаны гогочут. Один из них перебирается с кормы, раскачивая лодку. Он очень юный и худой. Парнишка протягивает Бобби руку.

— Дядя Роберт, вы меня помните?