Криницы

— Да, дальше неинтересно. Я только упомяну еще об одной детали… Только потом нам стало известно, что оба учителя — связные той бригады, которой мы помогли прорвать блокаду и разгромить карателей.

Орешкин вскочил, даже перевернул дымарь.

— Данила Платонович! Да вы герой, оказывается! А молчали… Ай-ай, как нехорошо! А? Жили вместе, работали. И вы молчали… Да о вас поэмы надо писать!

Шаблюк поднял дымарь и, старательно растирая ногой угольки, недовольно проворчал:

— Какие там поэмы! Да и не вам их писать! — И весело обратился к Лемяшевичу — Идемте, я вас медовой брагой угощу. Напиток, я вам скажу, царский, по старинному русскому рецепту.

Через день Шаблюк пришел в школу и, оставшись с Лемяшевичем наедине, заговорил:

— Не могу, Михаил Кириллович, быть в отставке. Бросил работу потому, что не стало сил терпеть непорядки. А теперь не могу — тянет в школу, в коллектив. Вам это должно быть понятно…

Лемяшевич обрадовался. О таком педагоге, который мог бы воспитывать не только детей, но и его, молодого директора, служил бы примером для всего учительского коллектива, он мечтал еще тогда, когда впервые услышал от Журавских о старике. По приезде он горячо пожалел, что Шаблюк оставил школу.

С того дня они стали работать вместе. Лемяшевич понимал, что без помощи Данилы Платоновича, без его мудрых советов, без его авторитета ему, новичку, пришлось бы очень трудно. И так было нелегко. При всем добром желании помочь деньги председатель райисполкома смог выкроить только на самое необходимое. Все остальное посоветовал делать «методом народной стройки». Но в колхозе была горячая пора уборки, а людей не хватало. Колхоз отставал. Мохнача вызывали на бюро райкома и вынесли решение, после которого он ходил хмурый, злой, ни на кого не глядя. Говорить с ним о чём-нибудь, кроме уборки, стало невозможно. А Лемяшевичу особенно трудно было договариваться с ним: первое знакомство их произошло при неприятных обстоятельствах.

На второй или третий день после приезда он шел на речку купаться. Шёл вдоль Криницы, что протекала возле школы и тянулась через луг к реке.

Остановился в кустах, не доходя до берега. В этот момент речку переходили вброд три женщины с большими вязанками сена за спиной. Женщины присели отдохнуть на берегу, и одна из них, помоложе, скинув юбку, выкупалась прямо в сорочке. Лемяшевич представлял, как тяжело, должно быть, в жару нести такую ношу. И потому, даже когда женщины, вскинув вязанки на плечи, двинулись дальше, он не вышел из кустов: постеснялся с полотенцем на плече встречаться с рабочими людьми.

Молодуха шла впереди, две другие женщины шагов на тридцать отстали. Дойдя до кустов, она испуганно вскрикнула:

— Бабочки! Потап!

Одна из женщин повернула и быстро зашагала через луг напрямки. Самая старшая спокойно подошла к кустам, где уже слышался сиплый мужской бас:

— А-а, голубки, вот когда я вас поймал. Скидайте сено!

— Потап Миронович, в лесу серпом нажали. Лесник разрешил, — веско и сурово сказала старшая женщина.

— Знаю я вашего лесника! Он за пол-литра весь лес продаст. Трудовую дисциплину срывает! На работу не выходите!

— Все утро работали, Потап Миронович. Обедать идучи, зашли…

— Ну, я долгих разговоров не люблю. Скидайте! А не то — сами знаете…

— Да чем же корову кормить, Потап Миронович?

— Я не кормилец ваших коров, у меня пятьсот голов своих.

По этим словам пораженный, недоумевающий Лемяшевич догадался, кто такой Потап Миронович, и его возмутили слова председателя «у меня своих пятьсот голов». «Выходит, стадо твое, а не колхозное, и только ты один печешься о колхозном добре, а все остальные — рвачи и воры!»

— На, подавись ты своим сеном! — злобно, со слезами в голосе, крикнула молодая.

— Ну, ну, ты! Полегче!..

Лемяшевич вышел из своей засады и быстро подошел к месту происшествия. На торфянистой, сырой стежке среди кустов лежало сено. Потап Миронович сидел на корточках и чиркал спичкой. От сена поднялся белый дым, но, недосушенное, разгоралось оно вяло.

Лемяшевич подскочил и под самым носом у председателя затоптал огонь. Мохнач поднялся с удивительным для своей комплекции проворством. Как видно, он растерялся от неожиданности и стоял, исподлобья глядя на незнакомца, который появился неведомо откуда и отважился на такую дерзость. Женщины спрятались в кусты.

— Это зачем же добро жечь? Разве у вас так много сена? — внешне спокойно спросил Михаил Кириллович.

Толстая шея председателя вмиг налилась кровью, часто заколыхался под грязноватой сорочкой большой живот.

— Краденое, — прохрипел он.

— Краденое? Конфискуйте. Накажите за кражу. А жечь зачем же?

— Врет он, товарищ начальник! В лесу серпом нажали! — И молодая женщина вышла из кустов на дорожку.

— Да, вы… кто вы такой?

— Я — директор школы.

— А-а-а, — радостно, весело и с удовлетворением протянул председатель, впервые посмотрев Лемяшевичу в глаза. — Культурная сила! Интеллигент! Так-так-так… Вот как вы, наста «нички, помогаете укреплять трудовую дисциплину…

— А вы таким способом хотите ее укрепить? Странный метод.