Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Звали его или не звали, но, как вошел, заметили не сразу. Плечо к плечу, все голые по пояс, в полном молчании сидели за его столом, вновь сдвинутым к середине избы, сидели и на табуретках вдоль стены, на его кровати, на полу. Дым многих сигарет, такой густой, что лица были на одно лицо, утратившее всякие черты и выражение, дрожал слоями, упирался в потолок, там расстилался вокруг голой яркой лампочки плотной серой овчиной. Пахло и потом. Пахло окурками в масле из-под шпрот, ружейным маслом, кожей и горелым мясом. Гера зажмурился и тихо поздоровался. Ответа не услышал. Когда открыл глаза, ему налили водки в складной пластмассовый стаканчик, дали кусок черного хлеба со шпротой и сразу же о нем забыли. Гера встал у двери. С хлеба и шпроты капало масло, он поспешил их поскорее съесть, чтобы перестало капать, лишь потом выпил водку, вытер обмасленную руку о штаны. Все перед ним сидели неподвижно, словно бы оцепенев. На Геру не смотрел никто, как если бы он был тут перед всеми виноват…

— Нет, ты понятно объясни, и не так, как объяснял, — вдруг вскрикнул кто-то из сидевших за столом.

Все головы в дыму разом качнулись и повернулись к дальнему углу избы. И Гера тоже посмотрел в тот размытый угол, показавшийся ему далеким. Там матово сияли в дыму очки худого человека с волосатой грудью, сидевшего на полу и вжавшегося в угол.

— Я объяснял уже, — глухо ответил человек. — Чего еще мне объяснять?

— Ты объяснял. Но, чтоб тебе понятно было, я тебе снова объясняю: и я ни хра не понял и мы все ни хра не поняли… Вот, новый человек пришел. — И тут все головы, качнувшись, повернулись к Гере. — Пускай он тоже послушает и нам потом расскажет, если мы снова не поймем.

Худой в углу уронил голову на грудь, сияние его очков потухло.

— Ладно, я снова объясню, и пусть вы снова не поймете, мне уже все похру. — Худой помолчал, обреченно дыша. — Ну ладно, объясняю. Я лежу. Лежу и жду… Там, впереди, какое-то движение.

— Где движение, какое? Всегда надо уточнять.

— За поваленным деревом. Там ель поваленная. За ней какое-то движение. Ну, вроде шелестение…

— А ты?

— Я — полная готовность, как положено. Зашелестело, шевельнулось, и над лапами…

— Какими еще лапами?

— Еловыми. Так ее ветки называются, потому что они густые… Над ее ветками поваленными вдруг что-то показалось, словно растопырилось. Словно медленно вспорхнуло что-то…

— И?

— И почему-то я подумал: птица. Даже успел подумать: рябчик. Взлетает, вот и крылья растопырил. Я так подумал. И потерял, короче, концентрацию. Вот это вы должны понять: ждал лося, а тут рябчик, вот я и не выстрелил. А это и был лось, не крылья были, а рога его! И как он следом за рогами за своими вдруг поднимется, как он вдруг вспрыгнет, как даст он вбок по ивняку… Я по нему, понятно, выстрел произвел, но опоздал, понятно. Он уже в лес ушел.

С кровати донеслось:

— А как, примерно, долго эти рога, которые, ты думал, птица, — короче, сколько времени они топырились у тебя на мушке?

— Секунды полторы. Ну две.

— Немало.

— Да, немало, — послышалось с пола у кровати. — До жопы времени, чтобы оценить обстановку и принять единственно правильное решение.

Гере наскучило переминаться у дверного косяка с пустым стаканчиком в руке, но возвратить стаканчик и уйти он не решался, опасаясь быть невежливым.

— Двух секунд недостаточно, — вмешался он лишь для того, чтобы не чувствовать себя лишним.

— Стрелок? — послышалось в ответ.

— Нет, но со мной однажды было.

— Лось?

— Не лось, я сам. — И Гера, запинаясь и посмеиваясь над собой, рассказал, как однажды в раннем детстве его окликнули со двора, он побежал по комнате к окну и на какой-то миг ему вдруг показалось, что в раме нет стекла, а когда понял, что стекло где было, там и было, то уже поздно было, и, не сумев затормозить, он влетел в это стекло лбом. Стекло и лопнуло, осколком глубоко поранив переносицу, зато глаза остались целы…

— Врешь.

— Можете шрам потрогать. — Гера головой боднул для убедительности.

Поочередно пусть не все, но повставали, подходили, трогали шрам; кто-то похлопал Геру по плечу; дым задрожал от хохота. Не все расхохотались, но развеселились все. Худому в углу подали руку и, дружелюбно потянув, помогли встать с пола. Кто-то из тех, кто не вставал из-за стола и шрам не трогал, поманил Геру округлым жестом:

— А ты чего там встал как неродной? Давай к столу. А ну-ка, похудели и подвинулись!

Подвинулись, и Гера сел. Сжали железными и влажными предплечьями. Снова налили, положили на бумажную тарелку перед ним два шматка обугленного мяса. Шашлык был жестким. Гера из вежливости помял его зубами, есть не стал, а водки выпил. Ему еще налили. Курили, пили без тостов, ни о чем не говорили, похоже, и не зная, о чем еще говорить. Но и зачем молчать, не знали. Кто-то запел, подначивая остальных, старую песню о том, что если песню запевать, то лучше хором, но понят не был и поддержан не был. Бросил петь, сказал с усмешкой:

— Сломал ты нам весь кайф, даже и песня не идет.

— Да хватит вам уже, — отозвался худой, снял обиженно очки и отвернулся к окну, выставив всем голую худую спину.