Крест в круге

Борис плохо соображал, что происходит. Он бежал, задыхаясь, по ночному городу, и чей-то печальный голос, похожий на голос Циклопа, глухо звучал в самой глубине его сердца, отражаясь от его стенок, как в каменном мешке:

– Что ты наделал, Боря… Что ты наделал…

На безлюдном перекрестке Бориса вырвало прямо на мокрый тротуар. Он ткнулся лицом в водосток и еще долго так стоял, дрожа на ветру то ли от холода, то ли от омерзения и презрения к самому к себе и к собственному бессилию. Он больше не хотел бороться со своей, написанной кем-то судьбой, не желал опять догадываться о том, о чем давно знал. Он устал. Жизнь разворачивала перед ним десяток разных дорог, и он выбирал одну, надеясь, что она приведет его совсем не туда, куда могли бы привести остальные девять. Но он всегда шел в одном и том же направлении. Он неизменно оказывался там, где ему суждено было оказаться, и делал то, что ему было предписано сделать. Сейчас ночной Ташкент раскатывал под его ногами десяток похожих друг на друга улиц, и ему уже не нужно было утруждать себя выбором. Любая приведет его туда, куда и должна привести – на кладбище.

Сейчас, как и в тот странный вечер, лепивший из беспамятства и отчаяния новый поворот в его судьбе, Борис не понимал, какая сила управляет его телом и поступками. Тот странный, необъяснимый путь из архива со старухой-уборщицей – к больнице с воскресшей Галинкой был как две капли воды похож на эту ночную дорогу сквозь редкие огни и пустынные переулки – к погосту.

Боря сумел отдышаться и немного прийти в себя, только когда уже очутился среди настороженно застывших надгробий, утопающих в тишине этой скорбной ночи. Он стоял, в растерянности и страхе озираясь по сторонам, ежась от тяжелого, укоризненного дыхания могильных плит, силясь понять, зачем нарушил их сырой и мрачный покой. Теперь, когда ноги принесли его туда, куда он и должен был попасть по предсказанности событий, он вдруг растерялся: «Зачем? И что дальше?»

Борис почувствовал, что разом пришел в себя. Вмиг свалился с его плеч груз безумия и обреченности. Ухнул вниз ледяной волной, остудив голову, грудь, колени, ушел ручьем в мокрый песок и уступил место животному страху.

«Что я наделал?.. Что я наделал?!.»

У него перед глазами корчился в агонии сторож, в ушах звенел иезуитским набатом упавший на пол металлический прут, а над всей этой картиной мучительной смерти дрожал и рассыпался в зловонном, сыром воздухе смех проклятой старухи.

«Зачем я сюда пришел? Что теперь будет со мной? Что станется с Галинкой, с Циклопом и с моим маленьким сыном?»

Борис упал на колени посреди угрюмых могил и зарыдал. Слезы хлынули из глаз неудержимым потоком и тяжело падали на одежду, на простертые руки, на землю. Их накопилось очень много с тех пор, как он плакал в крохотном лазарете детского дома почти четверть века назад.

И тут Борис сделал то, что никогда не предполагал сделать и даже не мог представить, что способен на такое. Он подставил лицо моросящему, жестокому небу и закричал:

– Господи! Сжалься надо мной! Прости меня за то, что я так и не нашел правильного пути, не увидел его! А ведь он скорее всего был самым заметным! Порви этот проклятый круг, Господи! Потому что только ты можешь сделать это!..