Крест. Иван II Красный. Том 2

   — Княгиня Александра? Хвалю. Умна у тебя жена и предусмотрительна.

   — И мне тебя, владыка, поблагодарить надобно. Сказывал мне Джанибек, что ты хлопотал за меня в Сарае.

   — Как Бог надоумил... как смог уж. Главное, царица Тайдула благожелательствовала и помогала много. Хоть и опечалена была кончиной Семёна Ивановича.

«Эх, забыл я поклон ей особенный передать, что он перед смертью наказывал, — пронеслось в мыслях у Ивана, — как же я так? О себе думал, о ярлыке, а просьбу братнину вовсе упустил. А просьба-то была последняя...»

   — Напишу я, отче, завещание в самом скорейшем времени, спаси Христос за научение, — опять становясь кротким, молвил он. — Совесть меня угрызает. А ханша, слышь, нездорова. Ордынцы приезжие сообщают — ослепла.

   — И во славе-могуществе испытания тяжкие настигают, — задумчиво заключил владыка.

Глава тридцать третья

1

Наконец-то после пожара отстроили великокняжеский дворец. Невдалеке Иван велел поставить сполошную звонницу, чтоб в случае огня в набат бить. А дорогу ко дворцу приказал выложить камнем, чтоб стала мощенка.

Вельяминов на это якобы сказал, топыря толстые губы:

   — Гордейка князь Иван. Не из рода, а в род.

Ивану, конечно, передали сие. Он ответил:

   — Нетрог его пыхтит. Сам-то не заботился о Кремле как следует. Только чрево растил, — что Василию Васильевичу, разумеется, тоже передали не откладывая.

Мало-помалу ожили базары. Из Владимирского княжества повезли на продажу телеги, да сани, да дровешки — салазки и ручные дровни: хоть и погорели, но зимой с гор кататься люд с детьми всё равно захочет. Везли также сундуки-укладки ольхового дерева, один в другой ставится, расписаны цветами и железом окованы. Из сел звенигородских везли черенки к серпам, из осины точенные, и берестяные изделия. Верея предлагала коробья для красного товара, кровельный луб трёхаршинной длины, а ещё кресты могильные, гробы, кади — есть на что поглядеть. Из самого Звенигорода в преизобилии слали столы, лавки расписные, тож поставцы посудные.

Горшечники рядами выложили кувшины, жбаны, мисы, светильники да игрушки; гончары — черепицу, поливные глиняные плитки, изразцы для печей, полов, стен и потолков, а по изразцам цветы да узоры пущены, где крупны, а где помене. Краса! Не хуже сарайских-то!

Кучами предлагались гвозди деревянные да гвозди железные, затычки для бочат; тульники расхваливали свои колчаны, косторезы — пряжки, наперебой зазывали богатых покупателей, а пуще — великого князя, завидев его.

Иван улыбался и всем кивал ласково, а сам боком-боком продвигался туда, куда влекло его постыдное, но сильное влечение. Он сам себе внушал, что просто пришёл поглядеть, чем народ его торгует, не разучились ли делать нужные в хозяйстве вещи, но глаза сами мызгали в ту сторону, где бойкие горожанки потряхивали связками дешёвых ожерелий да наручей из цветного стекла и прочими бабьими усладами. Знал и чуял, куда и зачем тянет его, глазам сладко, а съешь — гадко, но вожделение перебарывало увещевания совести.

Кто-то тихонько дёрнул его за рукав. Оглянулся — она, толстоморденькая, косматенькая, глаза как жучки мокрые елозят. Щекоткою тайной окинуло от их зазывности.

   — Пришёл всё-таки? А я ждала. Нетерпёжка замучила. Пожелал меня, да? А говорил, не захочешь! Иди за мной. Сам по себе иди, отдельно. Я те кой-чё покажу.

Она бежала лёгкой перевалочкой по краю базара, перепрыгивая через колдобины и брёвна. Собаки увязались за ней. Она потрясла на них подолом, отчего собаки стали только настойчивее. Она засмеялась. Возле базарных отхожих мест виднелась избушка с немытыми никогда стёклами, туда и юркнула толстоморденькая в перекошенную дверь. Стены внутри были обуглены, их тоже огонь облизывал, но лавки уцелели. Иван сел на какое-то рванье, глянул выжидательно. Думал, она сейчас рубаху задирать станет, а она вытащила что-то из-за пазухи, протянула ему.

   — Спомнил кизичку-то?.. Я ведь Макридка, рабынька твоя. — Глазёнки её поблескивали, на щеках полыхали круги, наведённые свекольным соком, шея густо была обвешана пронизями, как бы жемчужными, а на самом деле стекляшки дутые, белым воском налиты.

«Для меня уряжалась», — тепло толкнулось сердце у Ивана. Он даже удивился, что его так тронули её жалкие попытки прихорошиться.

Собаки умильно глядели на них в дверь, но зайти не решались.

   —  Я их кормлю, — сообщила толстомордка. — У меня и печь истоплена. Для тебя угостки настряпала.

Он силился что-то уцепить ускользающее в памяти, морщился от тяжёлого жаркого духа избы. На протянутой грязной ладони лежал тряпичный комок. Иван развернул его, преодолевая брезгливость, и отпрянул в удивлении: то была его кизичка детская, мешочек для денег, маменькой когда-то вышитая. Шёлк и сейчас ещё не выцвел, затейливой вязью шли буквы — ИВА.

   — Так это ты, пакостница Макридка? Скрала у меня в Солхате подарок материн!

   — Взяла, чтоб тебя споминать, и берегла: а вдруг когда встречу?

   — А маменька-то и померла тогда, — грустно сказал Иван.

   — Ах ты, мой жалкий! — Она села рядом, обхватила его за шею, раздавила большую грудь о его плечо.