Крест. Иван II Красный. Том 2

   — Утешимся надеждой, что покойный заслужил милость Господа и ею награждён будет. Наше горе, что озабочены высшими толкованиями и упускаем из виду свою неправедность и малоумие. Когда же душа обнажится от тела, о, в каком преболезном, прегорьком раскаянии узрим, что содеяли словами, поступками и помышлениями, всё увидим запечатлённым и написанным в памяти сердец наших.

   — С жадностью и жестокостью обличает мир грехи монаха, но не видит раскаяния его, слёз и мучений внутренних, про то знает один лишь Бог, — произнёс за плечами Ивана молодой оборванный инок, неизвестно как затесавшийся среди высшего духовенства. — Не узнаешь меня? — ответил он вопросом на взгляд Ивана. — Восхищенный я. Помнишь, при Гоитане обретался на росписях? Отойдём, князь. Бывало, ты меня беседой удостаивал.

   — Отчего же теперь нет?

Они отошли и сели в отдалении на початую поленницу. Восхищенный немного дрожал от мартовской зябкости, следы недоедания читались в его лице, то же выдавал тусклый блеск глаз. Иван и спрашивать не стал, как тот проник на поминки, просочился как-нибудь сквозь стену, нужда научит.

Монах робко и бегло оглядел его лицо:

   — Хорошо, что тебя встретил. При тебе-то небось не прогонят?

   — Да никого не прогонят и так.

   — Кто его знает... Из худых я хужейший.

   — Сошла гордыня-то? — Иван чуть приметно усмехнулся краем губ.

   — Бог гордым противится, — поспешно согласился монах. — Многоглаголив я, осудителен и горяч был. И прозвище моё — насмешка. А я ведь им тщеславился. Вот и выхожу дураком, всё потерявшим. Всё мне надо сызнова начинать, не там я искал, не то скапливал. Но прозрел я недостоинство моё, и тем дана мне возможность исправления. В этом жалость Отца нашего ко мне сказалась. Не ропщу, князь, ни-ни-ни... Со смирением принимаю все испытания, ибо во вразумление они посылаются и во исправление... Мечтал у деверя твоего ряску новую попросить, а он прогнал меня, — вдруг свернул монах на Другое.

   — Жадноваты Вельяминовы-то? — опять улыбнулся Иван. — Справлю я тебе ряску.

   — Предобрый ты. Не зря, знать, молва такая идёт.

   — Аль идёт? — переспросил Иван.

   — На лесть меня вынуждаешь? — остро резанул его глазами Восхищенный. — Ласкательство оказывая, допрежь думай, Богу ты этим угождаешь али сатане?

   — Скор ты на обиды-то, — проронил Иван.

   — Не из обиды молвлю. Просто правду реку.

   — Прекратились твои видения? — перевёл Иван беседу. — Теперь в праведники подался?

   — Праведники — люди правды Христовой, ими мир стоит, их молитвами спасается.

   — А ты хочешь быть праведником?

   — Куды мне! — потупился Восхищенный. — Не исцеляйте зла злом, учит Василий Великий[17]. А я вскидчив... да и зол, наверное. Скажи, ведь зол я, правда?

   — Утихни, брат. К чему это всё?

   — А вот был я у Сергия на Маковце... Я часто у них бываю. Поживу — уйду. Полюбил я его до чрезмерности, томлюсь духовно, его не видя. Но в обители его не останусь. Высокости такой не имею.

   — Да что ты всё об этом-то! — не утерпел, перебил Иван. — Самоунижение твоё не паче ли гордости?

   — Обличай, обличай меня! — с притворным смирением попросил Восхищенный. — Слова твои благоуханны. Ты ведь все тайники души моей проницаешь, всевидец ты наш.

Иван умолк. Расхотелось ему говорить с Восхищенным. Его уже очень многие знали по Москве как человека переменчивого и растрёпанного, если не сказать, разумом повреждённого. Ходил, всем рассказывал, как во время свадьбы московских князей они с Гоитаном в соборе Спасском кадило увидели, само собою возжёгшееся. Никто этому не верил, а вот Гоитана утром нашли бездыханным, и было в этой истории нечто до того сомнительное... Но монах держал себя так, будто все перед ним вину имеют, которую он знает, только обнародовать не хочет, а про себя обижается.

   — Ну, ты... того... прости, князь, разгорячился я не к месту. Сам знаю, что кротости Сергиевой нет во мне. Его подвиг — труд и пост. Ни восхождения на столп, ни вериг железных, ни иных особых истязаний плоти. Прост и смирен батюшка. Но простота и смирение его страшны, ибо духоподъёмны, аки Христова простота, аки Его кротость. Стяжание кротости — величайший из подвигов монашеских. Вот тебя, Иванче, прозвали Кротким, но это совсем-совсем другое. У старца дивного — от силы, а у тебя...

   — От слабости, хочешь сказать? — Иван чувствовал, как закипает в нём гнев. — Да что это, каждый судить обо мне норовит: кроткий аль слабый, такой-этакий? Не ваше дело!

   — Не моё, нет, сознаю и каюсь. Только судить — не значит осуждать. Ты ведь понимаешь? Я себя одного больше всех осуждаю. А ведь было время — и самого Сергия дерзнул!

— Да ты что! — ужаснулся Иван.

   — За Симона. Меня не приняли, а его взяли сверх двенадцати в общину. Я серчал и уязвлялся сверх меры, думал, на деньги его польстились.

   — Но ведь сам Христос сказал: Приходящего ко Мне не изгоню вон.

   — Всё забыл я в ослеплении. Думаю так, что самолюбие в человека сатаною вложено... И опять страдаю, что поддался ему. А деньги Симоновы быстро истаяли, церковь Пресвятой Троицы на них обновили. Дело хорошее и высшее.