Крест и стрела

— Ну так вот тебе общеизвестный медицинский факт: во всех романских странах нет ни одной двенадцатилетней девчонки, которая сохранила бы невинность. Я прочел это в бюллетене министерства здравоохранения несколько месяцев назад. Сюда входит и наша союзница, Италия. А в Греции — да там все женщины от рождения потаскушки. Это всем известно. Богатые или бедные — стоит показать им деньги, как они валятся на спинку. Значит, твой брат наврал насчет девушки. Значит, и вся история — вранье!

Каждый из них, кроме Хойзелера, который все принимал всерьез, знал, что Руфке сочиняет и никакого бюллетеня он не читал. Ни одному его слову нельзя было верить; зато он обладал детской способностью верить собственным выдумкам. И поэтому Фриш насторожился, когда Вайнер вдруг встал и подошел к старику. Круглый, как бочонок, с бычьей шеей, он стал перед Руфке в позе, не предвещавшей ничего хорошего. Огромные, безобразно торчавшие уши налились кровью, и это почему-то придавало ему комический вид.

— Слушай, — негромко, но весьма неприятным тоном произнес он, — ты чересчур распустил язык, старый пустомеля. Я католик, понятно? В Италии и других романских странах живут католики. И чтобы ты больше не смел клеветать на католичек!

— Я прочел это в книге, — воинственно заявил старый Руфке. — Могу тебе показать!

— Черту лысому покажи! — огрызнулся Вайнер. — Смотри, еще раз услышу — плохо тебе придется! — И вдруг его словно прорвало: он выбросил вперед жилистую руку и схватил Руфке за тощую шею. Я тебе голову сверну! — крикнул он. И так же внезапно отпустив старика, он вернулся на свое место и ожесточенно запустил палец сначала в одно, потом в другое ухо.

— Видели? — прохрипел Руфке, задыхаясь от злости. — Он чуть меня не задушил! Он грозится меня убить! Я донесу на него, не будь я Руфке!

— Да заткнись ты, — сказал Пельц. — Мы же все слышали. Ничего он тебе не говорил. Попробуй донеси — тебе же хуже будет.

В комнате наступило молчание. Фриш, удивленный и взволнованный, украдкой посматривал на Вайнера. За все месяцы, что они прожили вместе, Вайнер ни разу не произнес столько слов подряд. Но если в его душе что-то таится, если он не просто дубина, а человек, способный испытывать гнев… значит, и для него еще не все потеряно.

— Я вам расскажу смешную историю, — неожиданно сказал Пельц. Этот юноша был наделен чувствительной душой; единственный из всех, он ненавидел ссоры. По-видимому, он хотел разрядить напряженную атмосферу. — Вот тут говорили о парне, которому повезло, а я вспомнил про такого, которому до того не везло, что прямо смешно до чертиков. Два года назад, как раз в это время, я был во Франции. Наш танковый взвод направлялся к фронту через одну деревню. А командир взвода был у нас совсем полоумный, Шмитке его звали. И вдруг Шмитке орет нам по радио: «Сократим путь, ребята! Выйдем на другую дорогу здесь — прямо через амбар, налево!» Мы — давай смеяться. Знали мы этого Шмитке. Чуть завидит амбар — ему непременно нужно проломиться насквозь. Ну, двинулся он вперед, мы за ним. Танк Шмитке пробил в амбаре дыру, раздавил двух кур, перепугал до смерти пару коней и вышел сквозь заднюю стену… Да только за амбаром оказалась не дорога, как он думал. Там была речка. Мы ее не заметили, понимаете, потому что там проходила изгородь. Ну, значит, танк Шмитке проламывает стену, потом изгородь, плюхается в реку и переворачивается вверх тормашками. И будь я проклят, если весь экипаж не потонул, с самим Шмитке в придачу. Два дня мы помирали со смеху!

— Пельц! — мягко сказал Фриш. — Я хочу тебя кое о чем спросить. Мне просто любопытно, понимаешь.

— Ну?

— Третьего дня ты мне сказал, что работа на заводе тебе не по душе. И что ты хотел бы вернуться домой, на ферму.

При одной мысли о доме выразительное лицо Пельца просветлело.

— Еще бы. Если б только у меня было две руки. У станка можно работать и с одной рукой, но на ферме однорукий все равно что чурбан. И все-таки, думаешь, я не хочу домой? Ого! Вы, городские, не знаете, что такое настоящая жизнь!

Фриш снял очки и, медленно протирая их, устремил на Пельца взгляд своих больших, добрых, близоруких глаз.

— А ты не… Разве тебе не было тошно проламывать амбар… давить кур и прочее?

Пельц пожал плечами, словно никогда и не думал об этом. Затем сказал:

— Сначала, может, было не очень-то приятно, как я вспоминаю. Но на войне ведь не обращаешь на это внимания. Там тебе на все наплевать, понимаешь, Якоб? Что другие делают, то и ты. Думаешь: «А какого черта: может, завтра мне конец». Ну и стараешься повеселиться, пока еще можно. И потом… это же не свой амбар. Это французский амбар. Ну и думаешь: «Чего там беспокоиться о каком-то французе? Жизнь-то короткая».

— Понимаю, — сказал Фриш и надел очки. — Да, понимаю. Иногда, впрочем, думаю, что… Если бы французам или, скажем, русским вдруг да удалось бы когда-нибудь прорваться к нам, — он тщательно выбирал слова, — было бы нехорошо, правда? Они бы нам все это припомнили.

Пельцу явно стало не по себе.

— Должно быть, так. Но мы-то их все равно победим.