Крест и стрела

— Я должен еще кое-что сказать вам о нашем единстве, друзья мои. Знаете, что говорили наши враги, когда началась война? Они говорили: немецкие рабочие ненавидят национал-социалистскую партию, они откажутся воевать. Заводы будут выведены из строя саботажем. А что говорили мы? Мы говорили, что национал-социалистская партия завоевала доверие немецких рабочих. Мы говорили, что после тысяча девятьсот тридцать третьего года был создан новый немецкий народ. Что у нас нет классов и мы все братья, но братья по крови. И что же? — с ликующей гордостью спросил он. — Кто был прав, враги или мы? Ответьте же мне.

Внизу тотчас же раздались крики:

— Мы! Мы!

— И где у нас было дезертирство? — продолжал Баумер. — В сражениях за Норвегию или Францию, или, может быть, в Дюнкерке?

Внизу визгливо захохотали.

— Или во время нашего полуторатысячекилометрового продвижения в глубь России? Большинство наших солдат — рабочие или сыновья рабочих. Разве они дезертировали?

— Нет! Нет!

— Вот ответ нашим врагам! — кричал Баумер. — И ответ тем презренным клопам, которые ползали по заводской территории вчера ночью, делая свое жалкое дело. Быть может, не все из вас знают, о чем я говорю. Я скажу вам прямо: вчера ночью — ведь такие клопы могут действовать только под покровом темноты — на одной-двух стенках были намалеваны подрывные лозунги. И такие же лозунги, как помет, испачкали один-два валуна в роще. Многие из моих партийных соратников взволновались. «Это ужасно», — говорили они. «Нет, — ответил я, — ничего ужасного тут нет. Это значит только, что в нашем немецком доме еще осталось немножко клопов. Ну что ж, если мы их поймаем, то раздавим. Если не поймаем — потому что наш дом велик, а клоп крохотный, — так пусть себе иногда пачкают своим дерьмом какую-нибудь стенку. Все равно им от этого будет мало проку». — Внизу захохотали и зааплодировали. — Верно? — спросил Баумер.

— Верно! — последовал ответ.

— И еще одно: разве мы порабощаем других? Или, наоборот, освобождаем все нации от гнета евреев и коммунистов, вызволяем их из большевистского и капиталистического плена?

— Правильно! — заорал кто-то.

— Вы — немцы, — исступленно крикнул Баумер, — и вы должны понимать: скоро везде воцарится новый и справедливый порядок. И не кто иной, как мы, принесем его миру. Эта война — борьба между старым и новым. И либо погибнет старое, либо погибнем мы. А если погибнем мы, то предупреждаю вас: исчезнет не только национал-социалистская партия, но и все мы, вы, весь народ, все государство, потому что наши враги поклялись нас уничтожить. Но мы не погибнем, заверяю вас. Восемнадцатый год никогда не повторится! Когда война окончится победой, для нас начнется новая, чудесная жизнь. Ясно вам, друзья мои?

— Ясно, ясно! — ответил десяток голосов.

— Ну, а как же быть с этими польскими пленными? Разве у нас есть основания жалеть их? Разве мы их просили затевать с нами войну? Нет! Эти ничтожные прихвостни англичан потеряли право иметь свое государство. В будущем такими народами будут управлять те, кто заслужил право управлять. Это тоже вам ясно?

— Ясно, ясно!

— Значит, так тому и быть! — страстно воскликнул Баумер. — Это наш ответ всем клопам на свете… Это всё, друзья мои, и в грядущие дни помните о стойкости и патриотизме Вилли Веглера. А теперь — за работу. Старшие мастера всех корпусов, включите электроэнергию. Хайль Гитлер! Да здравствует победа! Зиг хайль!

— Хайль! — привычно гаркнул хор голосов внизу.

— Зиг…

— Хайль!

— Зиг…

— Хайль!

Баумер опустил руку. Шеренги распались, рабочие направились к своим машинам, и кузнечный цех сразу же вошел в повседневную жизнь. Баумер повернулся к Вилли, его потное лицо сияло от удовольствия.

— Пройдемте ко мне, Веглер, — прошептал он. — У меня есть для вас одно дело…

Всего двадцать четыре часа прошло после этого митинга в кузнечном цехе, а сейчас Вилли Веглер лежал на больничной койке, сжигаемый жаждой, с распухшим языком, с потрескавшимися губами и с пульсирующей болью в животе и паху. Он вспомнил, как Баумер крикнул в микрофон: «Вилли Веглер! Будьте добры, расстаньтесь с вашей машиной и поднимитесь сюда», и на несколько секунд он перестал ощущать боль и жажду — так сильна была захлестнувшая его душевная боль, вызванная этим воспоминанием… Он вспомнил ту мучительную мысль, что пронзила его, как молния, когда у него на груди заблестел приколотый Баумером крест. В то мгновенье Вилли понял наконец горькую истину, что он тоже виноват и виноват не меньше всех остальных. Что, верно служа паровому молоту, он помогал порабощать этих поляков… Что он вместе с Руди привез Берте Линг свитер расстрелянной женщины. Что и он купил на городской площади поляка за семнадцать марок и что добросовестный труд и молчание сделали его со-участником этих преступлений и теперь он тоже запятнан навеки.