Крест и стрела

Часовая стрелка наконец-то подползла к пяти. Берта остановилась перед зеркалом, еще раз бросив взгляд на свой красивый свитер. Потом тихонько вошла в комнату Руди.

Во сне лицо его стало мягче и казалось совсем детским. «И такой птенец должен пройти через все ужасы войны!» — вздрогнув, подумала Берта. Многих убивают на войне, но то чужие сыновья, а ее мальчик будет жив и невредим. Бог, конечно, сохранит его матери. Берта нагнулась и нежно поцеловала его в лоб. Как он похож на отца, подумала она. Глаза и волосы у него темные, как у нее, но во всем остальном — вылитый отец: толстый нос, густые брови, тяжелый квадратный подбородок. Конечно, он не похож на киноактера, но у него отцовский мужественный склад лица — настоящий немецкий крестьянин из здоровой семьи. В конце концов, самое важное — характер и кровь, а не красивый нос. Не у каждой матери такой заботливый сын, как ее Руди: он так аккуратно шлет письма и привозит подарки. Отец его был хорошим человеком и хорошим фермером, таким же будет и сын.

— Руди, — сказала она, тихонько тряся его за плечо, — уже пять часов.

Лицо Руди вдруг странно исказилось, он испуганно открыл глаза.

— Господи, что с тобой? — спросила Берта.

Руди облегченно вздохнул и засмеялся.

— Веришь ли, мне снились треклятые французы. — Он помотал головой и не совсем искренне засмеялся. — Будто в казарму ко мне ворвался французишка с ножом в руке. А нож длинный, как штык. Француз нагнулся надо мной, и тут я проснулся. Сволочи! Они теперь всем нам портят нервы. Ты не знаешь, что это за народ, мать. Никакой культуры. Злые, как черти. Ну, просто свиньи, да и все.

Берта погладила его лоб.

— Бедненький Руди. Какой ужас эта война!

Руди зевнул, обнажив крепкие кривые, пожелтевшие от табака зубы.

— Я бы еще поспал.

— Герр генерал, вы приказали лейтенанту разбудить вас в пять часов. Сейчас ровно пять. Я выполняю ваше приказание, герр генерал. В точности, как велено.

— Мама, как тебе идет свитер! Ух ты! Ну прямо жена банкира, ей-богу, или депутата рейхстага!

— Он мне не тесен? — озабоченно спросила она. — Боюсь, он слишком меня обтягивает.

Руди скользнул взглядом по ее пышной груди. Свитер, конечно, ей маловат.

— Нет, — соврал он. — В самый раз. Носи на здоровье.

И, усмехнувшись про себя, подумал: «Многовато у тебя спереди, мамаша. Француженки-то поизящней. А у тебя словно тыквы за пазухой». На мгновение ему стало совестно: нехорошо так думать о родной матери. Впрочем, тут же он посмеялся над собой. «А что особенного? — подумал он. — Меня ведь не под капустой нашли. Папаша лежал с мамашей, и они делали то, что делают все люди. Небось, когда этот Вилли увидит мать в моем свитере, ему захочется сразу же повалить ее на кровать. Смешно. Мне всегда казалось, будто моя мама ничем таким не занимается. Ребячий вздор! Так думаешь в двенадцать лет, когда впервые узнаешь про это. Черт, та француженка была не моложе мамы».

— Ну, лентяй, — сказала Берта, — горячая вода готова. Налить в чан?

— Да, конечно! Чем это так пахнет из кухни?

— Ничем. Ужин сегодня будет неважный.

— Мама! Это жареная свинина!

Берта просияла.

— И молодая картошка. Осенью фермерское бюро получит на несколько картошек и на одну свинью меньше, но мой Руди будет вкусно есть, пока он дома. Знаешь, что я сделала весной? Когда Розенхарт считал поросят, я одного припрятала.

— Да что ты? Если б тебя поймали…

— Не беспокойся. Эрих хорошо ко мне относится. Я не боюсь. Если бы на его месте был кто другой… А знаешь, чем я тебя накормлю завтра?.. — Она увидела, как вдруг изменилось его лицо, и замолкла.

— Завтра, завтра, — тихо произнес Руди и сделал гримасу. — Боюсь, что завтра тебе уже не придется меня кормить. Я хотел сказать тебе попозже, но, в конце концов, это все равно.

— Ты не пробудешь здесь десять дней? — почти утвердительно сказала она, словно заранее зная ответ.

Руди покачал головой.

— Всего неделю? — с отчаянием спросила Берта.

— Только без слез, мать. Я уезжаю сегодня вечером.

Лицо Берты побелело, губы задрожали.

— Не сегодня. Нет, нет, ради бога, не сегодня.

— Я должен поспеть на поезд в час тридцать ночи.

— Но это же несправедливо! Целый год ты без отпуска!

— Война, мать.

— Офицеры-то, небось, получают отпуск, когда хотят, — с горечью заметила Берта.

— Ты, мать, пожалуйста, так не говори. Это неуважение. Офицер — это офицер.

— В последнем письме перед отъездом ты писал, что тебе наверняка дадут десять дней.

— Да, но послушай, знаешь, где бы я сейчас был, если бы у меня не сработали мозги? В России. Всю мою дивизию погрузили в поезд и — прямехонько на Восток, а меня и еще нескольких отпустили домой. Так что скажи спасибо, мать. — Руди потрепал ее по плечу. На лице его появилась веселая и хитрая гримаса. «Что он там придумал?» — мелькнуло в голове у Берты. Она хорошо знала это выражение: Руди перенял его у отца.

— Ну, говори, — прямо сказала она. — Что ты от меня скрываешь?

Руди захихикал.