Крест и посох

— Да почему же в остатний? Ежели только захочешь, то я каждый вечер к тебе своего исповедника засылать буду, — возразил Глеб. — Вот только грехи тебе он лишь один раз отпустит. В первую встречу, — и, не дожидаясь вопроса, тут же пояснил: — Вдругорядь уже каяться не в чем будет. Сам посуди, дни все у тебя, брате, будут постные — хлеб да вода. Медов хмельных, увы, вовсе не увидишь, да и с девками сдобными тоже позабавиться не удастся. Молись себе, коли охота придет, — и поинтересовался, когда они прошли уже с десяток-другой метров: — А что это ты поглядывал на меня все время? Или в одеже какой беспорядок увидел? Так ты скажи по-братски.

— С одежей у тебя все в порядке. А высматривал я совсем другое — печать на тебе искал.

— Какую такую печать? — не понял Глеб.

— Которую Господь на сыне Адама поставил, — терпеливо пояснил Константин. — Ну, чтобы никто его не трогал. Пусть ходит и мучается.

Глеб отрывисто засмеялся.

— И как, нашел ли? — ничуть не обидевшись, осведомился он.

— Нет, не нашел, — честно ответил Константин. — Наверное, потому, что она невидимая.

— А вот тут ты, братец, маху дал. Вовсе не потому, — принялся пояснять Глеб. — Причина проста. Дабы ее найти, тебе надо было не на меня глядеть, а в кадь с водой заглянуть, на отраженье свое полюбоваться.

— Это почему же?

— А потому, что печатью этой я, — тут улыбка стала медленно сползать с лица Глеба, и его маленькие глазки с ненавистью впились в лицо Константина, — как Господь Бог, самолично тебя заклеймил три дни назад. Ныне я в глазах людских чист, аки агнец Божий, ибо только по причине моей душевной чистоты и сохранил мне Господь жизнь в отличие от братьев моих грешных, которых умертвил ты рукою своею мерзкою без жалости и сострадания. Да ты проходи, проходи, чего стоишь, — спохватился он, приглашающе отворив дверь. Ступеньки за ней вели куда-то вниз и терялись во мраке.

— Вон уже и свет несут, чтобы не оступился ты невзначай, — указал он на торопившегося к ним со всех ног здоровенного детину с жирным, одутловатым и каким-то затхлым лицом, несущего в каждой руке по ярко горящему факелу.

Константин вздохнул и шагнул через порог.

— Будь ты проклят, Каин! — услышал он в тот же миг.

Константин сразу узнал этот голос. Он явно принадлежал сотнику, который все-таки не смог сдержать своих чувств. Можно было бы и не оборачиваться, но он все-таки по инерции повернулся в его сторону. Впрочем, не он один. Глеб повергнулся тоже. Стоян смотрел в их сторону, не стараясь сдержать свою ненависть, и каждый из князей был уверен, что проклятие это адресовано не ему. Правда, один из них ошибался.

* * *

А бысть о ту пору на Руси святой тайный сговор черных слуг антихристовых, кои, воедино собравшись, порешили себя прозывати детьми идолища поганого, коего Перуном величали. А нечестивый князь Константин и тут успеша и в оный сговор вступиша. И учал он с прочими нечестивцами бесу жертвы приносити и на капище языческом в угоду Перуну идолу резати коров, овец, а в ночи, кои луну полну имеша, детей — сирот малых.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817.

* * *

В братстве же оном, в коем каждый себя сыном идолища Перуна прозываша, немало о ту пору бысть воев старых, мужей именитых, и князь Константин, будучи Богу верен, союз оный трогати не повелеша, дабы вои те в обиду смертную не впали и от стяга княжого не отшатнулися, ибо час вельми обильных перемен на Русь шедши и не гоже было в столь тяжкую годину раскол и смуту меж людей вносити.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760.

* * *