Крест и посох

Уговор ведь был какой — сначала они вместе с Константином положат во сырую землю всех прочих князей, а уж спустя пару месяцев сам ожский князь, став к тому времени пронским, с божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею свернет, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.

— Мне князья на Рязани не надобны, — твердо заявил тогда Глеб и столь сурово глянул на Онуфрия своими злобными гадючьими глазами, что тот вздрогнул.

Впрочем, княжеский взгляд почти сразу же смягчился, и Глеб почти ласково продолжил:

— Иное дело бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная, боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру негоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи, — он приложил руку к сердцу, — их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. — И хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.

Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше.

Опять же ведь не токмо князь Константин может оказаться столь неудачлив на охоте, но и с последним из всех — рязанским Глебом — тоже может в одночасье что-нибудь приключиться, а он бездетный, и тогда…

Нет, дошел до него слух, что сталось с тем боярином, кой возгласил себя князем. Хоть и далеко от Ожска Галич с Волынью, но дошел. Как его звали, Онуфрий не помнил, зато конец известен — убили его.

Вот только тут-то случай особый. Он же не просто боярин, но по матери двухродный уй[61] князю Константину, а следовательно, дети его, пусть малые совсем, чуть-чуть постарше, чем тот же ожский Святослав, но все равно двухродные братья Константину, а Святославу и вовсе доводятся дядьями.

Сам Онуфрий вовсе не собирается садиться на княжеский стол. А зачем? Достаточно того, что его сыны там усядутся, а он им поможет.

Но вот вчера боярин впервые со всей ясностью понял то, что было давным-давно понятно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим.

Не бывать, потому что не удастся одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как радостно загомонили, когда Глеб назначил в посольство не их, и даже проглотили горчинку в княжьих словах:

— Простите мне, мужи мои верные, что я такую отличку пред вами всеми боярам Онуфрию да Мосяге дал, но ныне оба они близ сердца моего пребывают, а еще в Писании сказано: кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, — легко сменил князь высокопарный тон на деловой, — они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж безбожный братоубийца Константин, готовя злодейство страшное, — приходилось притворяться даже перед собственными боярами, — латинян[62] к себе зазвал числом до пяти сотен. Да и половцы с ними тоже пришли силой немалой. Потому, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, хочу все миром порешить да улестить их дарами и прочим.

На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников.

Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах.

На него да на Мосягу смотрели равнодушно, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и часто завидовали, с сочувствием, ибо он был своим, а не пришлым чужаком.

А в общем-то все получилось именно так, как и ожидалось. Ратьша даже разговаривать с ними не стал. Бросил только с насмешкой отроку безусому, который слева от него был:

— Дивись, Вячеслав. Каин в послы нам Иуду избрал. Да не одного, а двоих сразу. — И костяшки пальцев на руке старого воеводы, впившейся в рукоять меча, побелели от напряжения.

Отрок согласно кивнул и добавил:

— Так в Библии Каин одного лишь брата убил, а тут вон сколько. По такому случаю одного Иуды в послы маловато.

— И зачем им по земле ходить, траву поганить? — задумчиво произнес тысяцкий, а меч его как бы сам собою неторопливо потянулся из ножен, но тут его руку остановил половецкий хан.

— Ненависть — не самый лучший спутник человека. Соль делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Их доля от них не уйдет, но ныне они послы. Подняв на них меч, ты сам опустишься к ним в болото и испачкаешь руки их поганой рудой. Вложи стрелу своего гнева в колчан терпения. А коль не желаешь с ними вести речь, отправь обоих назад. Этот боярин Глебов, — кивнул он на Хвоща, — потому с ним ты сердце горячить не станешь, а нам для беседы и одного за глаза.

— И то правда. — Грозный лик Ратьши чуть смягчился.

Теперь место явственно проступающей ненависти заняло презрение и отвращение.

— Пошли прочь, псы. — И он, выхватив плетку из-за пояса, ловко захлестнул ею ножки наполненных медом кубков, стоящих на подносе, который держал Мосяга, и одним рывком опрокинул их на остолбеневшего от ужаса боярина.

— Это вам меды от Ратьши! Хлебай, Мосяга! А это князю вашему передайте!