Крест и посох

— Верно сказываешь, — охотно согласился Глеб. — Оно самое и есть. Стало быть, что же выходит? — И, не дождавшись ответа, выдал его сам: — А выходит, что лжа с его языка еще о прошлое лето ко мне в уши летела. А зачем? Я-то ведь ничего от него не таил. Завсегда к нему с чистой душой. Зри, брате, в очи мои, читай в них что хошь, ибо сердце мое пред тобой, яко евангелие открытое. А он же, змий, выходит, тогда еще ковы супротив меня строить учал. — И закончил на неожиданной ноте, лирически и с ноткой грусти в голосе: — Один ты у меня остался, слуга мой верный, Парамон мой дорогой. И что бы я без тебя делал? — Он ласково похлопал детину по широкой и мягкой, как подушка, спине, которая, будто отзываясь единственно возможным для нее способом, нежно заколыхалась в ответ. — Однако и ты, пес мой верный, без своего князя трех дней не проживешь на свете, и об оном тож помни, — внезапно посуровел он голосом, на что детина заметил:

— Да каких три. Случись с тобой кака беда, так я и до другой зорьки не протяну. Загрызут волки поганые твою бедную овечку, княже. — И, уже провернув наконец-то ключ в замке, с каким-то мазохистским наслаждением повторил: — Как есть растерзают напрочь клыками своими вострыми и косточки по земле раскидают собакам на забаву.

— То-то же, — удовлетворенно кивнул князь, и было непонятно, к чему это относится — то ли к тому, что замок наконец закрылся, то ли к восходу солнца, которого, случись что с князем, Парамон не увидит ни разу. — Ништо, Парамоша, — приободрил его князь, принимая увесистую связку ключей, нанизанных на толстое железное кольцо, и поворачиваясь к лестнице с явным намерением подняться наверх. — Мы еще с тобой немало… — Но осекся на полуслове, заметив троицу, застывшую на месте, и подозрительно буравя ее своими маленькими, глубоко посаженными ядовитыми гадючьими глазками. — Это что же, подслушивать, стало быть, тут примостились? — выдавил он после непродолжительной паузы и от такого наглого поведения вновь замолчал, не в силах произнести больше ни слова.

Глеб лишь оглянулся на детину, жестом призывая его присоединиться к княжескому возмущению, но изрядно вспотевший после упорной возни с замками Парамоша не успел ничего сказать, как в разговор вступил молодой дружинник:

— Не вели казнить, княже, а вели слово молвить.

Он стремительно, в три прыжка спустился с лестницы вниз и, заглянув под нее, проворно извлек, вытянув за рукав, священника. Следом показался, смущенно сопя и пыхтя, второй дружинник.

— По твоему великокняжескому повелению, яко ты и приказал, у церкви Бориса и Глеба мы аккурат после обедни этого священника, кой крамольные речи супротив тебя уже третий день вел, схватили и спешно, не медля ничуть, на двор твой великокняжеский привели. Ан глядь, нет нашего великого князя. Ну мы, стало быть, решили походить малость, дабы едва лик твой великокня…

— Погоди, — оборвал его на полуслове князь Глеб недовольно, но уже значительно смягчившимся голосом. — Какой такой великий князь? Или неведомо тебе, что великий князь един и во граде Киеве стол его?

— Прости, великий княже, но три дня назад ты сам сказал, идучи по двору с боярами своими, что всяк князь, кой един во княжестве своем, тот и великий. Кроме тебя теперь, ежели мальца Ингваря в счет не брать, каковой в Переяславле сидит, более на Рязанской земле и князей не осталось.

— Ишь ты, ужом вывернулся, — хмыкнул одобрительно Глеб и чувствительно толкнул острым локтем детину прямо в мягкое пузо. — Учись, Парамоша, яко излагати надобно. Ну а чего затаился, аки мышь в амбаре? — чуть построжел он голосом. — Почто сразу не объявился?

— Опять же памятуя твой строгий наказ, великий княже, — склонился дружинник в почтительном поклоне.

— Это какой же такой наказ? — усомнился Глеб. — Почему я не помню?

— Тогда же, третьего дня боярин Онуфрий, что от князя Константина… — начал юноша, но вновь был перебит Глебом:

— Я и так знаю, что сей боярин раньше князю Константину служил. Ты дело сказывай.

— Я и сказываю, — не выказал ни тени раздражения княжеской грубостью воин, спокойно продолжив: — Так вот, боярин Онуфрий словцо молвил, однако был тут же остановлен тобой, великий княже, со строгим наказом поперед тебя не забегать и пока князь, то бишь ты, великий княже, свою мысль до конца не доскажет, рта своего поганого открывать не сметь.

Глеб нахмурился, припоминая, затем важно кивнул, соглашаясь, что действительно такой случай имел место. Вдохновленный этим кивком дружинник горячо продолжил:

— Так это ты столь сурово боярину ответствовал, кой в думцах твоих ходит, а как же мне, гридню простому быти? Вестимо, испужался я в твою речь влезать, кою ты у поруба с Парамоном вел. Помыслил, коль глас подам, тот же кат по твоему великокняжескому повелению шелепугой меня, бедного, и по спине, и по прочему так славно отходит, что не токмо хороводы водить с девками, а и сидеть пару седмиц[50] не смогу. Вот я и застыл, аки столб соляной, в кой, по Писанию Святому, жена Лота обернулась.

— Ну ей-то господь бог воспретил, — буркнул Глеб.