Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про жестокого князя, про его злобный нрав, про бессердечие, да как тяжело простым людишкам жить под «рукою его суровою» и «негде им правду отыскати, не у кого заступы просити».
И дошла тогда до бога безутешная людская молитва, и, прогневавшись, послал он на злобного князя хищное зверье и разбойный люд.
И тут до Константина стало доходить, что сочинил Стожар эту песню про него самого. Ну точно — про него.
Правда, события после ранения гусляр изрядно исказил. Не было у него жаркой молитвы, обращенной к господу.
Далее гусляр пел про то, как бог поверил злому князю и даровал ему жизнь, а потенциальный покойник, которого уже «собиралися соборовати и в последний путь провожати», на следующий день бодро вскочил с постели и помчался творить добро, после чего подробно и конкретно перечислялись все эти деяния.
«Надо же, ничего не забыл, — подумал Константин. — Как холопку злой жене не дал забить безвинно, — это про Купаву, конечно; как мальчишку убогого пригрел — а это кто ж такой?.. ах да, Минька; как старикам бездомным приют дал — ну это ясно; как смерда от тиуна защитил — когда это?.. не помню, разве что случай со Славкой подходит…»
А гусляр тем временем перешел к княжескому суду.
На нем он присутствовал самолично, поэтому дал подробнейшее описание реакции истцов и ответчиков — «понапрасну злой боярин ковы гнусные точил», «обомлела вдова горемычная, слезы радости текут у страдалицы».
Не забыл помянуть и про мудрость князя, но основной упор сделал на его сердечность и доброту:
Константин аж засмущался — до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.
Концовка была назидательная для всех присутствующих, напоминая мораль басни. Стожар призывал не тянуть до смертного часа, ибо не всегда господь будет дарить страшным грешникам такую милость, как жизнь, а потому лучше творить добро, так сказать, авансом, не дожидаясь, пока терпение всевышнего окончательно не иссякнет.
Только в этом случае они будут удостоены всяческих почестей и благ.
Естественно, посмертно, как это и водится в христианстве, то бишь на том свете. Наверное, чтобы никто не смог проверить, воздали праведнику по заслугам или забыли бедолагу перед райскими воротами.
Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, и взгляды всех присутствующих по-прежнему были устремлены на Константина.
Выражали они разное, от неприязни до уважения, но удивление чувствовалось во всех без исключения.
И впрямь чудно — рядом с ними сидит человек, про которого сложена песня. В первый раз такое.
Обычно-то в былинах и прочих сказаниях поют про Илью Муромца и иных богатырей, да и князья все больше из тьмы веков, то есть давно усопшие, вроде Владимира Красное Солнышко, а тут вот он, рядышком, на лавке, рукой тронуть можно.
Наконец тишину прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:
— Я тоже хочу… цветок золотой.
— Так он над гробом твоим взойдет, — тихонько заметил Ингварь.
— Нет, я не над гробом, я сейчас хочу, — заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно усиливался, пока не раздался голос хозяина пиршества:
— За то, что поначалу ты пел, Стожар, плата тебе — шелепуга добрая да сидение долгое в моем порубе, дабы ума поприбавилось, но опосля ты вовремя поправился… — Глеб сделал паузу, крутя в руках золотой кубок.